Наука капитана Черноока
(Рассказы) - Граевский Александр Моисеевич - Страница 2

— Рыбченко!

— Слушаю, товарищ сержант! — послышался в ответ жидкий тенорок.

Вслед за этим в траншею вылез и сам Коля Рыбченко. Был он невысок, но довольно упитан. На широком лице выделялись большие светлые глаза, смотревшие вроде бы открыто и в то же время с едва заметной фальшинкой. В мирное время Коля был карманником. Он и в армии проявлял иногда излишнюю находчивость. Во всяком случае, в караул к продовольственным складам его старались не назначать. Но солдат из Коли Рыбченко в общем-то получился толковый, сообразительный.

— Бегом доложи младшему лейтенанту: Вострецова, мол, ранило. Ребят разбуди, пусть сюда бегут.

— Есть! — коротко бросил Рыбченко.

— Постой! Плащ-палатку захватите. А младший лейтенант пусть сюда придет. Пакет у тебя есть?

Рыбченко сунул Бердюгину индивидуальный пакет и, тяжело топая, побежал к землянке. Сержант закусил зубами нитку на пакете, разорвал его, мотнув головой. Потом грузно опустился на колени, чтобы удобней было делать перевязку.

Ватные подушечки пакета Бердюгин приткнул по бокам мины, на миг ощутив пальцами теплый шершавый металл. Прикосновение это не вызвало страха. Скорей наоборот, стало как-то спокойней. Стараясь не тревожить Ивану руку, он быстро бинтовал ему плечо. Потом достал свой пакет, прибинтовал и его.

Бинт ярко выделялся стерильной белизной. И даже два розовых пятна, появившиеся на нем и расползавшиеся все шире, не могли нарушить впечатление чистоты, свежести, необычности. Эта белая повязка как бы отделяла теперь Ивана от остальных, подчеркивала, что не место ему здесь, в траншее.

Иван между тем понемногу пришел в себя. Он попытался сесть поудобней, но Бердюгин придержал его.

— Сиди, Ваня. Спокойно.

— Что у меня там? Осколок, что ли? — спросил Вострецов. — Жжет… И рука немеет.

— Сейчас ребята придут, утащим тебя.

— Ага… Закурить дай…

Бердюгин торопливо полез за табаком. Свернув цигарку, он поднес ее ко рту Вострецова. Тот долго ворочал головой из стороны в сторону, стараясь намусолить газетный клочок. Во рту у него пересохло, слюны не было.

Бережно и аккуратно подровняв самокрутку, Бердюгин зажег ее, затянулся и, скусив конец, отдал цигарку Вострецову.

В траншее послышались торопливые шаги. Первым прибежал младший лейтенант Сибиряков, за ним солдаты из отделения Бердюгина Насибуллин и Абросимов. Вслед явился и Коля Рыбченко, прихвативший плащ-палатку не в своей, а в соседней землянке, сославшись на распоряжение взводного.

При появлении младшего лейтенанта Бердюгин подтянулся. За несколько минут, пока Рыбченко выполнял его поручение, он успел продумать все и сейчас докладывал неторопливо, но четко и решительно.

— Товарищ младший лейтенант, Вострецов ранен. Мы его донесем до санвзвода, только к пулемету надо наряд выставить. Лучше пулемету позицию сменить: засекли его, видать.

— Чего вы его вчетвером понесете? Двоих хватит! — заявил Сибиряков.

— Н-нет… — покачал головой Бердюгин. — Нельзя так, товарищ младший лейтенант. Тут такая штуковина… — Сержант на секунду замолчал. Его сухощавое лицо еще больше заострилось, на скулах выпирали желваки.

— Тут мы должны. Сами. У него ранение такое… Дрогнул у сержанта голос, самую малость дрогнул. И хоть молод был Сибиряков и горяч порой, но тут понял: случилось что-то необычное. Не стал спорить, а только приподнял брови и склонил голову набок, будто прислушиваясь к необычным ноткам в голосе Бердюгина.

— Мина у него вот тут. Не разорвалась, — понизив голос, закончил сержант.

— Как не разорвалась? — тоже понизив голос, переспросил Сибиряков. И, сообразив в чем дело, протянул: — Нда-а…

Бердюгин повернулся к солдатам:

— Вот так, ребята. Неволить, конечно, в таком деле нельзя…

Трое стояли перед ним. Три солдата. Три фронтовых товарища.

Коля Рыбченко смотрел, как всегда, открыто. Только исчезла хитринка во взгляде. Насибуллин — плотный, здоровый, черный — легонько и светло улыбнулся сержанту. Абросимов — высокий и сутулый — меланхолично вздохнул и потер рыжеватую щетину на подбородке. Ни один не сказал ни слова. Да и не к чему было говорить. Все понял Бердюгин. На войне не надо есть пуд соли, чтобы узнать человека…

— Рыбченко! Давай палатку! — неожиданно звонко скомандовал сержант.

Коля протиснулся вперед, разостлав плащ-палатку. Насибуллин, закинув за спину автомат, бережно, без видимого усилия, приподнял Вострецова, подсунув ему руки под спину, и перенес на палатку. Бердюгин помогал ему. Абросимов потоптался, соображая, что ему делать. Увидел термос и подумал, что они, пожалуй, останутся без завтрака. Торопливо закинул термос за плечи и по укоренившейся привычке поднял воротник шинели.

Бердюгин, увидев это, усмехнулся, но ничего не сказал. Он взялся за угол плащ-палатки у раненого Иванова плеча и коротко бросил:

— Берись!

Так и пошли они, с трудом протискиваясь в траншее. Впереди Абросимов и Рыбченко, сзади Бердюгин и Насибуллин. Термос на спине Абросимова позвякивал в такт шагам. Коля Рыбченко двигался суетливо, но аккуратно. Насибуллин держал палатку одной рукой и приотставал, чтобы Бердюгину было удобней идти. Бердюгин старался, чтобы Ивана не встряхивало. А сам Иван лежал молча, и на лицо его легли тени.

Из траншеи повернули в ход сообщения. Он вывел в небольшой, заросший голыми кустиками ложок. Шли, норовя поменьше раскачивать плащ-палатку. Шли неторопливо, но и не останавливались. Шли молча.

Батальонный фельдшер Миша Реутов в это утро отдыхал. Пять дней подряд трудился он не разгибая спины, проводил баню. Солдат из рот давали скупо, и Миша сам помогал им рубить дрова. Да еще успевал наделить всех моющихся мылом, следил за тем, чтобы в жарилке поддерживалась высокая температура, заменял парикмахера, умело орудуя машинкой, — одним словом, крутился. Поздно вечером, до малинового цвета раскалив громадную бочку, из которой была сделана в бане печь, Миша истово помылся сам. А потом сидел на холодке, как бывало дома, в одном белье и блаженно покуривал.

К себе в землянку Миша пришел поздно, но еще долго возился: пришил подворотничок, начистил сапоги и пуговицы. На завтра предполагался, как любил говорить Миша, «выход в люди».

День обещал быть спокойным, и Миша собирался прогуляться в санроту. Там у него был дружок, а кроме того, можно было повидаться и с девчатами. Намечалось устроить небольшой парадный обед с приглашением девушек. Такая возможность выпадала не часто, и Миша очень ею дорожил.

Встал он рано, на ощупь побрился, благо борода на его румяных щеках росла редкая и мягкая. Протерев лицо одеколоном, Миша тщательно приладил к гимнастерке новенькие узкие белые погоны, которые ему удалось достать совсем недавно. Он долго раздумывал, не прицепить ли вторую пару новых погон на шинель. С одной стороны, нарядней, конечно. Но с другой… Нет, не стоит! Ведь на шинели у него обыкновенные полевые погоны, и незнакомые солдаты величают его лейтенантом. Это звучит значительно приятней, чем военфельдшер. Распорядившись, как и что делать в его отсутствие, он начал собираться в дорогу. На свет появилась офицерская сумка. В ней хранились запасы, которые нужно было взять с собой. Миша бережно выложил на столик в землянке пять банок консервов и флягу. Положенные сто граммов бравый фельдшер не пил, норовил прикопить на всякий случай. Консервы из офицерского пайка тоже расходовал экономно. Но сегодня, ради парадного обеда…

Миша сначала сунул в сумку четыре банки, одну спрягал в изголовье. Потом, подумав, вынул из сумки еще одну банку и тоже припрятал ее. Еще подумав, он достал вторую флягу, пустую, и начал отливать в нее спирт.

За этим занятием и застал его Бердюгин. Миша покраснел, когда сержант неожиданно ввалился в землянку. Торопливо завинчивая флягу, фельдшер забыл о второй. Колени сразу стали сырыми, в воздухе заблагоухало. Бердюгин невольно повел носом.

Миша растерялся и рассердился. Стараясь побыстрей сунуть фляги в изголовье, он визгливо крикнул Бердюгину: