Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 11

• Предыдущая
• 11/67
• Следующая

«Я сильно изменилась?»

«Ни капли».

«Конечно, изменилась. Все мы изменились». В голосе у нее появилась новая, презрительная и с вызовом нота. Она кротким быстрым движением подняла мою руку и прижала к своей щеке. Затем кивнула озадаченно, повернулась и повела меня на балкон, шагая неловкой деревянной походкой, но с достоинством и очень прямо. На ней было платье из темной тафты, и каждое движение рождало громкий сухой шепоток. Свет свеч плясал и прыгал на стенах. Мы остановились у темного дверного проема, и она громко крикнула: «Нессим!» – озадачив меня до крайности, ибо тон был – таким хозяйка может звать слугу. Через секунду из сумеречной спальни появился Нессим, послушный, как джинн.

«Вот Дарли», – сказала она голосом человека, передающего посылку, и, опустив канделябр на низкий столик, быстро села в плетеное, с высокой спинкой кресло и прикрыла глаза рукой.

Нессим переоделся в костюм, скроенный на прежний, знакомый лад, и вошел он, кивая, улыбаясь, с привычным выражением приязни и гостеприимства на лице. Но и здесь все было не так, как прежде; в самой его манере держаться сквозила непривычная, почти испуганная неуверенность, он то и дело бросал короткие взгляды вниз и в сторону, туда, где сидела в кресле Жюстин, и даже говорил вполголоса, словно боялся разбудить спящего. Мы сели, закурили на большом полутемном балконе, и на нас напал ступор. Молчание сомкнулось над нами, будто заклинило шестеренку в передаче – безнадежно.

«Девочка спит, она в восторге от дворца – она это так называет – и от перспективы получить в подарок пони. Мне кажется, ей здесь будет хорошо».

Жюстин вдруг глубоко вздохнула и сказала, не отнимая руки от глаз: «Он говорит, что мы совсем не изменились».

Нессим сглотнул слюну и продолжил так, словно бы и не слышал ее реплики, все тем же тихим голосом: «Ей очень хотелось дождаться тебя, но она так устала».

И снова откинувшаяся в кресле фигура в дальнем полутемном углу перебила его: «Она отыскала в шкафу маленькую Нарузову шапочку для обрезания. Она как раз ее примеряла, когда я вошла». Она рассмеялась резко и коротко, будто взлаяла, и я успел заметить, как Нессим сморгнул и отвернулся.

«Нам теперь не хватает слуг», – сказал он тихо, поспешно, словно пытаясь заделать бреши, пробитые в тишине ее последней репликой.

Чувство облегчения явственно отразилось на его лице, когда явился Али и пригласил нас к столу, а после взял канделябр и пошел в дом. Что-то неуловимо похоронное было во всей этой процессии – одетый в белое под красный кушак слуга выступает вперед и освещает дорогу Жюстин. Она идет отрешенно, с видом человека, страшно занятого неотвязной какой-то мыслью. Следом я, и сразу за мной – Нессим. Так мы и шли гуськом, как индейцы на тропе войны, по темным коридорам, через анфилады гулких комнат с высокими потолками, с пыльными коврами на стенах, с полами из грубо оструганных досок, скрипевших то и дело под ногой. Наконец столовая, узкая и длинная комната, и забытый в ней отзвук многолюдных говорливых сборищ времен, должно быть, оттоманских; комната, скажем, в заброшенном летнем дворце Абдул Хамида: филигранно резные ставни на окнах и сквозь них – запущенный розовый сад. Здесь свет свеч, с подвижной, зыбкой его игрой, не слишком яркий, был идеальным дополнением к старой мебели, роскошной и рассохшейся. Фиолетовый и с ним кармин и золото – при свете более ярком они бы стали просто непереносимы. А свечи плавили их и покрывали благородной патиной старинной лаковой шкатулки.

Мы сели за длинный стол, и я опять поймал на лице у Нессима – он как раз оглянулся вокруг себя – то самое едва ли не испуганное выражение. Может быть, слово не очень точное. Было такое впечатление, словно в любую минуту он ждал внезапного взрыва, ждал, что с уст ее сорвется какое-нибудь неожиданное и нелепое обвинение. И заранее готовился его отразить, парировать – вежливо и мягко. Жюстин, однако, не обращала на нас никакого внимания. Первым делом она налила себе стакан красного вина. Подняла его к свету, будто проверяя густоту и цвет. Затем, чуть наклонив, не без иронии, стакан поочередно в мою и в Нессимову сторону, поднесла его ко рту, разом выпила и тут же поставила обратно на стол. Пятна румян на щеках сообщали ей вид возбужденный, даже горячечный, – в резком контрасте с полусонной оцепенелостью взгляда. Ни единого камушка – ни в ушах, ни на пальцах, ни на шее. Ногти выкрашены золотистым лаком. Она опустила подбородок на руки, поставив локти на стол, и принялась изучать нас долго, внимательно сперва одного, потом другого. Затем вздохнула, будто бы насытясь, и сказала: «Н-да, мы все изменились, – потом резко повернулась и жестом обвинителя ткнула в сторону мужа пальцем: – А он вообще потерял глаз».

Нессим подчеркнуто не заметил последней фразы, тут же передав ей через стол какое-то блюдо, словно желая отвлечь ее от нежелательной темы. Она опять вздохнула и сказала: «Дарли, а ты стал лучше выглядеть, вот только руки у тебя загрубели и растрескались. Щекой сразу чувствуешь».

«Наверное, дрова. Я колол дрова».

«А. Вот оно что! Но выглядишь ты хорошо, очень хорошо».

(Неделей позже она позвонит Клеа и скажет: «Бог ты мой, он стал такой неотесанный. В нем и раньше-то особой тонкости не наблюдалось, а теперь и то немногое, что было, как в трясину ушло, мужик мужиком».)

Снова наступила тишина. Нессим кашлянул и дотронулся пальцем до черной повязки на глазу. Тон Жюстин явно был ему не по вкусу, уж больно тонок лед, а под ним – этого даже я не мог не заметить – вскипала тяжелая, океанской безумной мощи волна ненависти, самый неожиданный компонент в этом новом для меня коктейле. Неужто она и впрямь стала стервой? Или она больна? Трудно было так вот сразу расстаться с памятью о той колдовского темного очарования женщине, о любовнице, о хозяйке ли дома, каждый жест которой, сколь угодно неблагоразумный и необдуманный, чеканил звонкую монету душевной щедрости, искренней и самозабвенной. («Итак, ты вернулся, – говорила она между тем с шероховатой сухой хрипотцой, – и застал нас запертыми в Карме. Как никому не нужная цифирь[22] в старом гроссбухе. Безнадежные долги, Дарли, беглые каторжники, а, Нессим?»

Придумывать ответ на такого рода шпильки смысла не было. Мы ели молча, и слуга-араб так же тихо делал свое дело. Время от времени Нессим обращался ко мне с какой-нибудь случайной репликой на нейтральную тему, быстро, коротко, односложно. Мы все чувствовали, как тишина вокруг нас теряет значение и влагу, пересыхает понемногу, словно большое озеро в пустыне. И вскоре мы, как изваяния, как соляные столпы, останемся сидеть здесь навечно, пустив сухие корни в стулья. Немного времени спустя вошел слуга, принес два термоса, пакет с едой и сложил все на дальнем конце стола. «Значит, сегодня ты тоже едешь?» – В голосе у нее мигом полыхнули угли.

Нессим осторожно кивнул и сказал: «Да, у меня опять дежурство». Потом прочистил горло и добавил, обращаясь ко мне: «И всего-то четыре раза в неделю. Зато есть чем заняться».

«Есть чем заняться, – насмешливо, чуть не по буквам повторив его слова. – Он уже потерял глаз и палец, и ему все еще есть чем заняться. Не выдумывай, мой дорогой, скажи правду, ты ведь на все готов, чтобы только убраться из этого дома. – Потом она наклонилась ко мне и продолжила: – Чтобы убраться от меня подальше, Дарли. Он ведь тут с ума сходит, я ему такие сцены закатываю. Это если начистоту». Сцена была вульгарней некуда, я просто не знал, куда девать глаза.

Снова вошел слуга с Нессимовой униформой, тщательно вычищенной и отутюженной; Нессим встал, с кривой ухмылкой, извинился и вышел. Мы остались одни. Жюстин налила себе еще один стакан вина. Затем, неся его ко рту, вдруг подмигнула мне и сказала: «Шила-то в мешке не утаишь?»

«И давно тебя тут заперли?»

«Не говори об этом».

«Но неужели нельзя никак…»

«Он вот сумел найти лазейку. Хоть какую-то. А я – нет. Пей, Дарли, пей свое вино».

• Предыдущая
• 11/67
• Следующая