Тайна трех смертей
(Избранные сочинения. Том I ) - Оссендовский Антоний - Страница 12

— Вы что принесли, господин Шорин? — спросил я.

— Нечто, имеющее чрезвычайный интерес! — сказал он вкрадчивым, проникновенным басом, подозрительно косясь на Сухова и Белова.

— Ничего такого не случилось! — с притворной небрежностью отозвались они.

— В ваших палестинах? — засмеялся Шорин и с вызывающим видом выставил вперед свой горбатый нос. — Но Петербург велик, а я повсюду рыскаю. Я — старый репортер!

Он с гордостью ткнул себя пальцем в грудь и выпрямился.

— Но все-таки? — сказал я. — Быть может, принесенные вами сведения уже имеются в редакции?

— Я принес нечто, как уже докладывал вам, имеющее чрезвычайный интерес и совершенно упущенное из виду моими коллегами! — произнес он язвительным голосом и удалился неслышной, крадущейся походкой.

— Сколько вы напишете? — бросил я ему вдогонку. — У нас сегодня в газете тесно, а вы поздно приходите.

— Сколько прикажете! — откликнулся он уже из соседней комнаты. — Можно происшествие описать в пятистах строках, можно и в полутораста вогнать.

— Дайте сто! — засмеялся я, зная его любовь к многословию.

— Слушаюсь! — тотчас же согласился он и заскрипел пером.

Через минут двадцать он входил в мою комнату и, низко согнувшись, бережно нес в руках три узких полоски бумаги.

Проходя мимо Белова и Сухова, Шорин злорадно хихикнул и пробормотал:

— Шерлоки!..

Подойдя к столу, он протянул мне рукопись и глухим, зловещим басом тихо произнес:

— Свеженькое-с! Кровью пахнет…

После этого он закурил папиросу, обернул шею темным шарфом и, надев потертую каракулевую шапку, сказал, подавая мне руку:

— Доброго утра, Александр Михайлович!

Когда он ушел, оба репортера бросились к столу и, к своему огорчению, убедились, что «старый черт» принес действительно интересное сведение из хроники преступной жизни Петербурга.

— Он за три часа до убийства знает о нем! — проворчал с завистью Белов и тотчас же залился тонким, блеющим смехом, радуясь своей остроте.

Сухов только презрительно оттопыривал губы и молчал.

Был третий час, когда я разбудил Плискевича. Он, громко зевая и охая, сполз с кушетки и начал растирать затекшие ноги.

— Едем! — сказал я.

Он сразу пришел в себя, оживился и, пошатываясь, торопливо пошел в переднюю.

Одевшись, мы вышли на улицу. Было темно и морозно. Добравшись до вокзала, мы едва поспели к какому-то товаро-пассажирскому поезду, битком набитому отправляющейся на линию артелью метельщиков.

Приехав в Лигово и выйдя с вокзала, я пошел за священником, быстро шагавшим впереди.

Он что-то бормотал и иногда оглядывался, с нетерпением и тревогой вскидывая на меня круглые, злые глаза.

— Почему вы в городе не живете? — спросил я, скользя на каждом шагу и хватаясь за дощатый забор, тянущийся вдоль еле освещенной улицы.

— А! хитрый… — тихо засмеялся Плискевич. — Для того, чтобы кто-нибудь увел ее от меня? Нет! Никогда!

Он остановился и, выпрямившись, смело поднял голову и, казалось, ждал нападения.

Он был очень похож в эту минуту на хищную птицу, приготовившуюся к бою.

Я промолчал. Он же топнул ногой и еще раз крикнул:

— Никогда! Я ее нашел и только я мог найти такую прекрасную женщину! Только я, потому что в моем мозгу она жила всегда. Я ее видел в бессонные ночи и в суетливые, трудовые дни. И я не только мечтал о ней, но я ее искал! Теперь же я для нее — все, — и раб, и господин, и для нее я убью, ограблю, обману, буду торговать словом, убеждениями, верой — всем, всем, но ее не отдам никому!

Я молчал. Мы двинулись дальше.

Бесконечная, прямая, длинная улица вывела нас в поле, и здесь только изредка попадались стоящие поодаль темные, заколоченные дачи. Откуда-то доносилось тонкое, жалобное тявканье собаки и пение петухов, чующих близкий рассвет.

Старик становился все тревожнее и мрачнее.

— Дайте деньги, — я вас до вокзала провожу! — предложил он, не глядя мне в глаза. — Чего интересного? Красивая женщина, но сумасшедшая, совсем больная. Пойдемте назад, а я потом один вернусь!

— Нет! — сказал я твердо.

— Ну, как хотите! — вздохнул он и, досадливо махнув рукой, прибавил шагу.

Наконец мы увидели низкий, одноэтажный дом, в котором светилось окно.

— Здесь! — прошептал старик. — Это у нее свет…

Он сильно постучал в дверь. Кто-то завозился в доме. Слышались шаркающие шаги, шлепанье туфель; в темной комнате кто-то зажег свечу или лампу и видно было, как по потолку заметалась чья-то тень и исчезла.

— Кто там? — раздался тревожный старческий голос.

— Это я — пусти! — грубым голосом ответил священник.

Маленькая, сморщенная старушонка с такими же, как у Плискевича, круглыми, птичьими глазами, впустила нас в холодные сени.

Заметив чужого, она поджала губы и подозрительно поглядывала на меня.

Мы вошли в кухню, где на остывшей плите лежал засаленный тюфяк и ворох грязных лохмотьев.

— Спит? — шепотом спросил священник.

— Нет! — забрюзжала старуха. — Все время спала…

Он замолчал, взял из рук огарок и вошел в комнату.

Мне показалось, что я попал в лавку старьевщика.

Поломанные кресла с вылезшей мочалой; колченогий диван с продавленным сиденьем и несколькими неопределенного цвета подушками; два шкафа без створок; перевернутые вверх ногами столы; старые, из облупившегося и потемневшего багета рамы, разбитая ваза — стояли где и как попало; оставался лишь узкий проход к дивану.

Старик с трудом пробирался среди всей этой ветоши и лома, заслоняя собою широкую щель, откуда вырывался поток света.

Когда он распахнул дверь, я взглянул и остолбенел.

На широкой кровати, среди целой горы больших измятых подушек и сбившегося к стене одеяла, сидела женщина.

Ярко-красное бархатное платье стягивало величественную, стройную фигуру, открывая круглые плечи и белоснежную грудь. Тонкая шея гордо и неподвижно замерла в изящном повороте и, казалось, что передо мной, в темной, зловонной трущобе, вдруг открылось изваяние древней богини, вышедшей из-под резца великого мастера, творившего его с пылким сердцем, горящим любовью и непоколебимой верой.

Женщина не двигалась, ни один мускул не дрожал на ее обнаженных руках, закинутых за голову.

Я не мог оторвать глаз от этого бледного, почти прозрачного лица с таким нежным овалом, какие бывают у мраморных статуй, полускрытых в фиолетовом сумраке ниши, когда в нее заглянет последний, ласкающий прощальным приветом луч заходящего солнца.

Бессознательная негаснущая улыбка открывала красные, свежие губы, и за ними влажным блеском мерцали мелкие, белые зубы.

Я медленно скользил взором по этому почти нечеловеческому лицу и дошел до глаз Марины.

Как часто говорят о горящих глазах! Это вошло в привычку и никого уже не удивляет. Но в глазах сидящей передо мной женщины бушевал огонь.

Настоящий, горячий, неудержимый огонь!

Мне казалось, что я вижу, как где-то глубоко, на дне внезапно раскрывшейся пропасти, взметнулось пламя, и безумно пляшет оно там, то вскидываясь вверх, то припадая и исчезая на миг только для того, чтобы быстро-быстро пробежать вперед и разогреться вновь, еще жарче, еще сильнее, гордо, победно пируя…

Я дрожал и, когда заметил это, попытался успокоить себя, но не мог.

Какая-то мелкая, тревожная дрожь бежала по телу, оставляя горячий, колючий след…

— Смотри! Смотри! — кричали во мне какие-то голоса, и, повинуясь им, я всматривался в глаза Марины.

И вдруг я понял… Передо мной было воплощение того, что соблазняло и мучило великих подвижников и святых отшельников прежних времен. Было то, что заставляло их бросаться в кровавую сечу без надежды на победу, бросаться в глубокие овраги на острые камни, носить на теле своем каменные плиты, перекинутые через плечи на железных цепях, мучить себя непосильным трудом, бессонными ночами, голодом и жаждой и умирать без веры в одержанную победу.

Я понял, что вижу пред собой в этой полуразрушенной лачуге, в которую свободно врывался ветер и ночной холод, образ великого, всемогущего соблазна — врага невинности тела и духа; я видел перед собою божественного, непорочного ангела, зовущего к молитве и неземным восторгам, но в глазах его таилось и вдруг призывно, властно обнажалось царство порока.