Красно солнышко
(Повесть) - Шустров Борис Николаевич - Страница 5

— И приезжал Миша? — дрогнувшим голосом спросил Венька.

— Утром и прикатил. В самую Победу. Савраскина оперировали восьмого, а он девятого приехал. Отдала я ему узелок, сказала, что умер «Красно солнышко». Да-а… Он губенки сжал, глаза аж посерели, но не заплакал. Нет. Взял узелок и пошел. Тяжеленький такой узелок был, гремело что-то в нем. Ордена да медали, поди. Солдат! Известное дело. Потом уж мне сказали, что родным приходился Савраскину этот самый Миша. — Агнюша вновь хитро посмотрела на мальчика. — И ты, видать, родственник, а?

— Фамилию Миши вы запомнили?

— Запамятовала, голуба душа, запамятовала. Говорил мне Савраскин, да я запамятовала. Столько лет прошло-прокатилось…

— Миша Башарин… — то ли спросил, то ли сказал утвердительно Венька.

— Вроде как Башарин.

Венька смотрел в угол комнаты, напряженно, мучительно размышляя. Он знал от своей матери, слышал от односельчан, что был у Версты сын, Мишка Башарин, утонул давно-давно, когда еще его, Веньки Захарова, не было на свете. Он даже припомнил могилу Мишки на деревенском кладбище, с большим крестом, на котором была прикреплена выцветшая фотография.

— Что с тобой, голуба душа? — встревоженно спросила бабка.

Венька пробормотал в ответ что-то нечленораздельное и вышел на улицу. Он шел по тихой зеленой улице, припоминал рассказ бабки Агнюши, и предчувствие какой-то неясной тайны внезапно охватило его.

А бабка Агнюша, вышедшая следом за Венькой, стояла у калитки, покачивала головой и повторяла:

— Родственник он «Красному солнышку». Так и есть родственник…

Автобус пришел в Студеную засветло, но в укромных местах, под большими вербами, под крутым берегом Стриги, в ивовых кустах было уже сумрачно и по-ночному припахивало прохладой. Венька вышел из автобуса, постоял немного и, подумав, свернул на песчаную дорогу, ведущую к сосновой рощице, местному кладбищу.

Значит, встречался Миша Башарин с фронтовым другом отца Петром Савраскиным. О чем они говорили? Узелок ему подарил Савраскин. С орденами и медалями. Где он, этот узелок? Где ордена и медали? Почему Верста ничего не знает об узелке? Если б знала, выложила сразу. Значит, Мишка скрывал свою встречу с Савраскиным? Для чего? Как он узнал, что Петр Васильевич лежит именно в Двинском госпитале? Какая тайна скрыта в Мишкином молчании? Множество вопросов возникало у Веньки, и ни на один из них он не находил ответа.

На кладбище было сумрачно. Устраиваясь на ночлег, черными тенями плавали в кронах сосен вороны и хрипло кричали. Венька нашел могилу Мишки, склонился над крестом и прочел: «Михаил Степанович Башарин. 1931–1945 гг.».

Надпись была выжжена и потому читалась ясно, но фотография, хотя и находилась под стеклом, пожелтела, поблекла. «Четырнадцать лет, — думал Венька, вглядываясь в размытые черты Мишкиного лица. — Утонул. И мне через год четырнадцать…» Видно, спугнул ворон коршун или ястреб, потому что они вдруг разом, с громкими криками взмыли в небо, закружились в вершинах сосен, и сразу стало темно. Венька торопливо зашагал прочь.

В деревне, проходя мимо избы Башариных, он увидел сидящую на завалинке тетку Настасью и приостановился.

— Говорят, тебе опять письмо пришло из Москвы? — спросила Верста.

— Пришло.

— И что пишут?

— Все то же.

— Я и говорю, — вздохнула Верста. — Разве найдешь? Их там, без вести-то, может, мильоны пропали. — Она глянула на мальчика. — Тебя мать искала. Где был-то?

— Так, — неопределенно ответил Венька. — По кладбищу проходил. Мишину могилку видел. Заросла, — осторожно добавил он.

— Давно не была.

— Мамка говорила, утонул он. Плавать не умел?

— Мишка-то? Что ты! Как рыба плавал! Заячий омут вдоль и поперек, а в нем, поди, не один десяток метров. Отчаянный был. Весь в отца. Конец августа, вода холодная, никто уж и не купался, а он… Такой отчаянный! Говоришь, заросла могилка?

— Заросла.

— Надо сходить.

— А с кем дружил Миша? — внезапно спросил Венька.

— С кем? — повторила тетка Настасья. — Да он со всеми в дружбе жил. Его все уважали. Работник был. А мамку твою, Анютку, так Мишкиной невестой и звали. Когда утонул Мишка, шибко плакала Анютка-то. — Настасья помолчала. — Значит, и о дружке Степановом ничего не известно?

— Погиб.

Веньке очень хотелось спросить Версту о белом узелке, об орденах и медалях, о Мишкиной поездке в город, но каким-то особым чутьем он понял, что нельзя ни о чем расспрашивать Настасью. Если уж Мишка, ее сын, ничего никому не сказал о Савраскине, о белом узелке, то он, Венька, тем более должен молчать. Венька попрощался и побежал к своему дому.

Мать и отец, конечно же, ждали его. Отец сидел на диване, читал газету. Увидев сына, молча кивнул ему головой, зато мать расстроилась всерьез. Она припомнила все Венькины прегрешения за последнее время, говорила, что таких лодырей, как он, Венька, она еще не видывала на своем веку, что завтра же отправит его в луга, косить траву, что он уже большой, должен понимать, что нельзя расстраивать мать и отца. Они бог знает что подумали, весь вечер прождали. Хорошо, соседки сказали: мол, в город Венька ездил…

Венька молчал.

— Зачем в город-то ездил?

— По делу.

— По какому такому делу?

Врать Веньке не хотелось, а правды он сказать не имел права и потому снова замолчал.

— Что молчишь?

— Погоди, Анюта, — остановил ее отец. — Не говорит — и не надо. Может, нельзя говорить? Может, это тайна? Правда, Венька?

Венька подозрительно посмотрел на отца — уж не догадался ли он о чем-нибудь? — и хмуро ответил:

— Какая еще тайна? Просто прокатился.

— Вот те и раз! Сегодня он в район прокатился, а завтра в область надумает махнуть! Путешественник…

— Да накорми ты его. Есть небось человек хочет, а ты ля-ля, ля-ля… — сказал отец. — Как на юге, понимаешь? Пришел человек в саклю, его напоят, накормят, спать уложат на коврах, понимаешь, и никто не спросит ничего, имени не спросят. Человек пришел! Коли сам ничего не расскажешь, не спросят. А тут родной сын явился, а ты ля-ля!

— То-то и оно, что родной сын, — проговорила мать. — Садись. Ешь.

Венька ел, обдумывая, как бы начать разговор о Мишке. Если мать считалась Мишкиной невестой, то наверняка знает о нем что-нибудь интересное. Веньке хотелось поговорить с матерью наедине, без отца, но отец сидел здесь же, молча читал газету, посматривал на Веньку и хитровато улыбался, словно и в самом деле что-то знал. Потом он вдруг вскочил и хлопнул себя по лбу.

— Хоккей же! — воскликнул он и побежал в другую комнату.

Через минуту оттуда послышался азартный голос Озерова и не менее азартный отца:

— Венька! «Спартак» играет! Якушев с шайбой!

В другое время Венька бросил бы все на свете и побежал к телевизору, но теперь он, к удивлению матери, даже не шевельнулся.

— Ты не заболел ли, Веня? — спросила мать.

— Есть хочется, — вместо ответа сказал Венька.

— Ешь, сынок, ешь… — Мать некоторое время смотрела на сына. — Почтальонша сказала, будто снова тебе письмо пришло?

— Ага…

— Тетка Настасья раза три прибегала, все спрашивала, о чем тебе написали. Очень она тебя хвалила. Молодец, говорит, Веня, уж такой молодец! Вон медку принесла в подарок, — кивнула мать на банку с медом, стоявшую на подоконнике.

— Бедная тетка Настасья, — сказал Венька. — Степан Иванович без вести пропал, и Мишка утонул…

Мать присела, ничего не ответила, смотрела куда-то поверх Венькиной головы, улыбалась чему-то своему, давнему и светлому.

— Тетка Настасья сказала, что тебя Мишкиной невестой звали.

Звали. Было такое. Мишка… Он был хороший, Мишка. Не по годам сильный. Грузил мешки, пахал, сеял. Шла война. Все мужики ушли на фронт. Ни одного не осталось. Даже Васятку-конюха, сироту, забрали. Стукнуло восемнадцать, и вызвали в район, а там на пароход и туда, на войну. Вот и пришлось Мишке бросить школу, хотя учился он на одни пятерки. Работать пришлось. А ведь ему, Веня, было всего тринадцать. В четырнадцать утонул. — Мать помолчала, задумчиво посмотрела на Веньку. — Утонул ли? Я, Веня, до сих пор не верю, что он мог утонуть.