Летчица, или конец тайной легенды
(Повесть) - Шульц Макс Вальтер - Страница 1

ПРОЛОГ

Жил-был один такой — жил-был один никакой.

— Ах ты, мужичок, мужичок! Ведь надо же такое выдумать! Случилось это с ним десять лет назад, за те несколько дней и ночей, когда он был и такой, и никакой. Рыба — не рыба, мясо — не мясо, замечательный муж для женщины, которой и в природе-то нет, — сказала Гитта.

Тогда, десять лет назад, Бенно Хельригель счел своим долгом, сообразно с обстоятельствами и чистосердечно, поведать своей молодой жене одну историю, историю, которая вполне годится для того, чтобы сойти с ней в гроб. Тогда, десять лет назад, его молодая жена Гитта потребовала, чтобы он поставил точку, завершающую, так сказать, точку в старинной, романтически грустной истории с летчицей, с красивой, своенравной, милой девушкой по имени Люба. Он прожил эту историю, он пережил ее, и хватит. Война и ее лирические стороны. Спятил ты, что ли? Тебе это не подобает, уж кому-кому, а тебе как немцу — не подобает. Да и твоя красивая, своенравная, пожалуй, уже водит внучат есть мороженое, пломбир. Может, она уже по третьему разу вышла замуж, может, и вообще умерла. Да мало ли что может случиться за тридцать лет.

Он еще, помнится, сидел на краю ее постели, отринув настоящее в сердце своем. Значит, жил-был один такой…

«Ах, Бенно, Бенно, я все помню… Как ты выглядишь, сколько блеска в твоих голубых глазах, на твоем побелевшем, словно металл, носу. И не я тому причиной, нет, не я, не я. Вот оно как. Человек хранит то, к чему прикипел сердцем. Будь это даже прошлогодний снег».

Помнится, эти слова глубоко его оскорбили. А когда он начал лелеять и холить глубокую обиду, нанесенную ему, в свою очередь оскорбившему ее любовь, молодая жена от него сбежала, просто-напросто взяла и сбежала. Раз — и нет ее. Боже милосердный… Ушла и не оглянулась.

Все правда. Он хотел поставить точку в конце старой истории. Да-да, хотел. От всей души. Только при этом он не понял — и не понимает до сих пор, — какое потребно высокое искусство, чтобы поставить точку под тем, что еще не Подошло к концу.

— Эх, мужичок, мужичок! Зря вы так, — говорит фрау Герта Хебелаут, в девичестве Кадрайя, родом из Пилликоппена, что в бывшей Восточной Пруссии. Говорит как соседка, как приходящая домработница и вообще как добрая душа. Говорит всякий раз, когда он погружается в безмолвные воспоминания, и, кривя душой, ставит точку в конце фразы о том, что никакого отношения к прежнему это не имеет.

Но если здесь ни при чем прежнее, вплоть до тех страшных времен, когда на земле бушевала война, с чего же все пошло наперекосяк? — спрашивает добрая душа Герта.

И он в ответ ни слова.

Оно и верно. Гитта была слишком горяча для зрелого мужчины. Нет, говорит он, не в ней причина, это судьба виновата. Он все берет на себя. Господи, какой это изрядный груз, то, что он зовет судьбой и взваливает на себя. С таким грузом не пролезешь ни через одну дверь. Даже если дверь стоит нараспашку. А годы уходят…

Итак, в ночь на 20 января, десять лет спустя после той злосчастной исповеди судьба и впрямь поставила точку, самую настоящую точку под старой, сумбурной и более чем сомнительной историей. Хельригелю предстоит сегодня узнать об этом, словно бы с того света. Он забудет про завтрак и испытает мучительную растерянность, более мучительную, чем раньше.

Колея ведет в долину. От землечерпалок на склонах рудника извилистыми дорожками вниз, к подножью. Он нагружает четырнадцать вагонов вскрышной породой — четырнадцать раз по двадцать пять тонн тянет электровоз. Эка невидаль! Для Хельригеля самое обычное дело, целых десять лет как самое обычное. У подножья груз опрокидывается, чтобы заполнить котлован. Но это уже делают другие. А его дело после разгрузки тянуть свой состав вверх, потом, нагрузившись, снова толкать его вниз. И ни капли не скучно. В электровозе ты сам себе хозяин. Машинист, смазчик, следопыт. Тут не заскучаешь. Иногда возишь вскрышную породу, иногда — уголь. Породу к подножию или к отвалу. Уголь — на электростанцию или брикетную фабрику. Как велит диспетчер. Ты подчиняешься главному диспетчеру, а главный диспетчер — тебе. В рабочей дружине он подчиняется тебе. По справедливости. От этого в конечном итоге все и зависит. Хельригель говорит, что работа ему по душе. У него редко когда сойдет с рельсов вагон. А как он ведет свой состав по крутой либо извилистой колее — это уже само по себе искусство. И медалей у него хватает.

Итак, сегодня он возит вскрышку, смена утренняя. Без малого половина девятого. После разгрузки будет завтракать. Январское утро, серое и ленивое, садится на изрытую землю как мучнистая роса. В зернистом снегу зияют закопченные провалы. Сырой, холодный воздух и выбросы смолокурни липнут к лобовому стеклу. Бегают по стеклу дворники. Пахнет серой и беспросветностью. Бенно Хельригелю не доведется сегодня позавтракать. Сегодня не доведется. Но теперь, когда на часах без малого половина девятого, он еще этого знать не может. Теперь он едет вниз, в долину, нагрузка на оси составляет триста пятьдесят тонн, едет и не знает, чем бы это ему защититься от беспросветности сумрачного дня. И малинник еще зашуршит ветками, и ящерки еще будут выплясывать вокруг пригретых солнцем камней. Когда на душе тоска, очень рекомендуется подумать о чем-нибудь эдаком. Думать — и быть в ладах с природой.

У нижнего блокпоста путь закрыт. Хельригель чертыхается. Никак, дежурный кемарит? Состав, который сбрасывал груз перед ним, уже встречался ему, когда шел обратно. Ничего не поделаешь. Сигнал есть сигнал. Нажать на тормоза. Не все тормозные колодки работают синхронно. Кольца резко и звонко бьются друг о друга. Лязгнули тарелки, поезд словно споткнулся. Иначе не получилось. Какой-то человек выходит из будки, поближе к рельсам, застывает. Темное пальто, поверх пальто — опояска, шапка меховая, сапоги. Видно, кто-нибудь из заводского начальства хочет, чтобы его прихватили. Поезд останавливается. Лесенка оказывается как раз рядом с ожидающим. Хельригель поднимает окно:

— В чем дело? Мозоли донимают?

— Срочная телеграмма. Издалека, — отвечает этот человек.

Почтовое отделение в Гросгерене, точнее, некая фрау Хебелаут, приняв телеграмму, сразу передала ее текст по телефону на комбинат. Она сочла, что содержание требует поспешности, и на комбинате с ней согласились. Дирекция готова оказать содействие, предоставить немедленный отпуск, хоть оплаченный, хоть за свой счет, помочь с улаживанием необходимых формальностей. Хельригель перегибается из своей кабины и берет заклеенный конверт с фирменным знаком комбината. У него язык отнимается, когда он видит, что чрезвычайный и полномочный посланник прикладывает к шапке два пальца, по-военному разворачивается и уходит в блокпост. Выпрямляясь, Бенно видит Макса, диспетчера с блокпоста, тот стоит наверху у окна и наблюдает за происходящим со спокойным участием. Но, встретив растерянный взгляд Хельригеля, Макс спешит отпрянуть назад. А посланника он наверняка попотчует своим коронным изречением: «Такова жизнь. Беда одна не приходит. Лучше сядь верхом на свинью и ускачи подальше». Хельригель уже не сомневается, что в руках у него конверт с сообщением о печальном известии. Слишком откровенно проявляют коллеги робкую участливость. Обычную, если кто-то умер. И значит, речь может идти только о Гитте. Телеграмма пришла издалека. Гитта, его бывшая жена, — единственная, кто у него есть вдалеке… Гитта погибла в катастрофе… Четыре года назад она уехала в Советский Союз как корреспондент радио в Москве… О чем всегда мечтала. В марте как раз истекли бы четыре года. И она вернулась бы. Ее уже ждало новое место в Берлине… Прошлым летом она ни с того ни с сего объявилась в Гросгерене, просто так, поболтать за чашечкой кофе. Первый раз после развода. Найти себе другого за это время она так и не сумела. Друзей — да, время от времени и кого-нибудь для постели. Но насчет любви — ничегошеньки. Она была такая веселая, такая оживленная. В этом было даже что-то нарочитое… Она привезла в подарок медный котел, крестьянский, старинный, который ставят прямо в огонь… Приготовила чай в кухне, на газу, чтобы пить в саду. На садовом столе красовался медный котел, закоптившийся, от пламени. А стол переставили туда, где растет наперстянка. Она высоченная вымахала прошлым летом. Доходила Гитте до груди… Потом Гитта пожелала нащелкать несколько снимков. Чтоб непременно получился «натюрморт»: стол, за которым сидит ее бывший, на столе — медный котел, а кругом — голубые побеги наперстянки. Пусть даже в Гитте не было в тот раз ничего бесчеловечного, что-то зловещее в ней все равно было… Она посулила прислать карточки. Карточки не пришли. А пришло вот что. Последний привет. Наверное, с места работы… Других родственников у нее не было… Родственников… Стрелочник видит, что у машиниста просто духу не хватает распечатать конверт. Надо что-то предпринять. И он дает зеленый сигнал. Жизнь идет дальше, пустую породу надо вывезти. Возьми себя в руки, парень. Трогай! Гляди — не трогает. А вскрывает конверт и читает телеграмму. Ладно, закроем путь еще раз. Ненадолго. Посмотрим, как он это воспримет.