Пациент особой клиники - Фитцек Себастьян - Страница 2

«Неужели монстр любил музыку? – подумала несчастная мать. – Как и моя Лаура!»

Мириам невольно вспомнила, как прошедшим летом они вместе с дочкой покупали детское пианино. В последние недели оно стояло в гостиной, и смотреть на него было невыносимо. Так же как и слушать тишину в квартире. Здесь же, в подвале, напротив, звуки отдавались очень громко. При входе в это квадратное помещение женщине даже показалось, что она слышит крики своей дочери как своеобразное эхо памяти, отражавшееся от мертвенно-серых стен и кафельного пола со стоком посередине, над которым болталась голая, окрашенная в белый цвет лампочка, дававшая, казалось, больше тени, чем света.

– Что это? – с трудом выдохнула Мириам, указывая на какой-то ящик, стоявший прямо перед ними у стены.

Трамниц поскреб выбритый затылок и посмотрел на странное сооружение, состоявшее из деревянного ящика на металлическом постаменте, напоминавшем секционный стол патологоанатома. Сам же ящик был сделан из коричневой прессованной древесины и имел длину около полутора метров и ширину примерно тридцать сантиметров. В обращенной к ним продольной стенке ящика были проделаны два круглых величиной с ракетку для настольного тенниса отверстия, располагавшиеся на расстоянии ладони друг от друга. Они, как и верхняя сторона ящика, оказались закрытыми непрозрачной пленкой, что не позволяло рассмотреть находящееся внутри.

– Это «инкубатор», – пояснил Трамниц.

При таких словах Мириам показалось, что в этом дьявольском помещении стало еще холоднее, и при мысли, что дыры предназначались для контакта с тем, кто скрывался внутри «инкубатора», ей стало нехорошо.

– Что он с ней сделал? Что этот негодяй сотворил с моим ребенком? – не глядя на Трамница, спросила она.

– Преступник много лет работал в отделении по выхаживанию недоношенных детей, пока его не уволили за непристойное поведение. Этого он вынести не смог и создал здесь, в подвале, свою собственную детскую станцию.

– Для чего?

Не дожидаясь ответа, Мириам сделала шаг по направлению к «инкубатору» и протянула к нему руку. Однако ее охватила такая сильная дрожь, что пальцы перестали слушаться. Ей показалось, будто от этого сооружения исходило магнитное поле, которое отталкивало руку тем сильнее, чем ближе она подходила к ящику, чтобы оторвать пленку.

Трамниц подошел к ней сзади, нежно коснулся ее плеч, кашлянул и спросил:

– Вы действительно этого хотите?

В ответ она, молча, кивнула, едва сдерживаясь, чтобы не закричать и не броситься прочь.

Тогда полицейский сорвал с «инкубатора» полиэтиленовую пленку, да так быстро, что Мириам не успела закрыть глаза. Представшая взору несчастной матери ужасная картина мгновенно врезалась в ее память, навсегда оставив в ней отметину, как это делает раскаленное железо на шкуре животных при постановке клейма.

– Лаура, – задыхаясь, выдохнула она.

Сомнений больше не оставалось. Несмотря на то что все тело девочки было покрыто наполнителем для кошачьего туалета, чтобы не дать распространиться зловонию, а возле ее широко открытых глаз уже копошились личинки, Мириам сразу же узнала свою дочь – по ямочке на подбородке, родимому пятну возле правой брови и заколке, как у принцессы Лилифи из мультфильма, не дававшей рассыпаться ее непослушной челке.

– Он заботился о ней, – произнес полицейский.

– Что вы сказали?

Душа несчастной матери, казалось, отделилась от тела и витала где-то очень далеко от этой ужасной действительности, затерявшись в пучине бесконечной боли. Слова полицейского донеслись до ее сознания словно из другого измерения и лишенные всякого смысла.

– Он давал ей пищу, лекарства, тепло. И любовь… – пояснил Трамниц.

– Любовь? – переспросила Мириам.

Ей показалось, что она ослышалась. Желая убедиться в том, что не сошла с ума, женщина повернулась к полицейскому и в недоумении посмотрела на него. Стоявшие в ее глазах слезы затуманили взор, и его симпатичное лицо расплылось, словно глядело на нее из-за занавеса тропического ливня. К ужасу Мириам, он начал издавать какие-то булькающие звуки, словно сдерживая смех, но тем не менее достаточно отчетливо произнес:

– Все оказалось гораздо лучше, чем я предполагал. Чего стоит одно только выражение вашего лица…

Тут Мириам показалось, что в этом мире осталась только она, тело ее несчастной Лауры и стоящий прямо перед ней дьявол.

«Вы не полицейский! Это были вы! Это вы похитили, мучили и убили моего ребенка!» – хотела было крикнуть Мириам, но не успела.

Эти слова так и не вырвались из ее рта, поскольку лезвие топора пришлось ей прямо между глаз. Последним, что она услышала в своей жизни, был треск в ушах. Этот наполненный болью треск оказался такой силы, словно сухие ветки деревьев одновременно стали ломаться в целом лесу. Но самое страшное заключалось в том, что его перекрывал отвратительный гомерический хохот.

Дьявольский смех издавал Гвидо Трамниц, нанося удар за ударом. Он бил топором снова и снова, до тех пор, пока все перед Мириам не покрылось черной пеленой, провалилось куда-то в пустоту и исчезло.

Ребенок задыхался, и ему срочно требовалась помощь, но обритому наголо мужчине было все равно. Он поднял кулак, словно молот Тора, и с грохотом ударил им по капоту машины Тилля.

– Убери отсюда эту тачку! – заорал он. – Эта улица с односторонним движением!

– Нажимайте дальше. Три раза, как было обговорено. Вы справитесь, – сказал Тилль, только что вышедший из своей машины скорой помощи.

При этом он обращался не к стоявшему перед ним на дороге исполину в спортивном костюме, явно подобранном на три размера меньше, чтобы более рельефно подчеркнуть накачанные мускулы, а по телефону к матери ребенка, которая в своем стремлении провести вентиляцию легких от охватившей ее паники могла переусердствовать.

Экстренный вызов от женщины поступил пять минут назад, и с тех пор Тилль пытался дистанционно управлять ее действиями.

– Затем снова проводите искусственную вентиляцию легких методом «рот в рот». Мы скоро придем.

«Если нас наконец-то пропустит этот качок», – про себя добавил он.

От матери, пытавшейся спасти своего ребенка, их отделяло каких-то четыреста метров по прямой, и они решили сократить путь по улочке Айхкатцвег, чтобы объехать аварию на улице Айхкампфштрассе. Однако из-за того, что какой-то идиот на своем внедорожнике никак не хотел уступать дорогу, на этой узкой улочке с односторонним движением их машина скорой помощи застряла. Для того чтобы разъехаться, здесь не было даже тротуара. К тому же отморозок явно хотел заставить при помощи своих кулаков по праву сильного заставить машину скорой помощи сдать назад.

– Я говорю тебе последний раз, и если ты не уберешь свою колымагу с моей дороги, то услышишь другие хлопки. И это будут не аплодисменты! – заявил качок.

Посмотрев назад в сторону своей машины, в которой сидела тощая, как вяленая вобла, рыжеволосая девица, наносившая помаду на надутые силиконом губы, бритоголовый добавил:

– Немедленно проваливай! Я спешу!

Тилль глубоко вздохнул, опустил руку с телефоном и, обращаясь к громиле, проговорил:

– Послушай, красный крест тебе ни о чем не говорит? Ничего не напоминает?

При этом Тилль указал рукой на машину скорой помощи, на крыше которой вращались огни спецсигнала.

Громила, нагло ухмыляясь, промолчал, и тогда Тиллю пришлось уточнить свою мысль:

– Мне срочно необходимо попасть на улицу Дауэрвальдвег, и я точно не буду двигаться назад сквозь игольное ушко только для того, чтобы ты не опоздал в свой фитнес-клуб.

То, что прохожие жаловались, когда спецмашины останавливались на проезжей части во втором ряду, перекрывая движение, уже не было редкостью. Но то, что происходило сейчас, когда машину скорой помощи не только не пропускали, а требовали, чтобы она повернула назад, даже в условиях переполненного транспортом Берлина было чем-то новым. Хотя только накануне в Ланквице Тилль обнаружил на ветровом стекле записку следующего содержания: «Вы не вправе портить наш воздух своими выхлопными газами только потому, что спасаете людей. В следующий раз заглушите мотор, пока будете вытаскивать больных из дома!»