Где живет моя любовь - Мартин Чарльз - Страница 8

Пока я рассматривал картины, молоденькая медсестра с таким тугим «конским хвостом», что он, казалось, оттягивал уголки ее глаз к вискам, поставила на стол рядом со мной пластиковую чашечку.

– Нам понадобится ваш образец, – сказала она, показывая рукой на небольшую сдвижную дверь, которая вела в небольшую комнату по соседству, должно быть – в какую-то лабораторию. – Когда будете готовы, просто просуньте его в дверь.

И она удалилась с таким видом, словно только что спросила у меня, который час. Я проводил ее взглядом. Когда дверь лаборатории закрылась за ней, я тупо уставился на пластиковую чашечку. Зачем врачу-репродуктологу понадобился анализ моей мочи, думал я. Какое я имею отношение к женскому здоровью Мэгги?.. Смущенный и растерянный, я повернулся к жене, которая, не в силах сдерживаться, расхохоталась, точно гиена. Только тогда я понял, какой «образец» имела в виду медсестра.

Я еще раз огляделся по сторонам. Наконец-то до меня дошло, зачем здесь нужны кресла и диван.

– Она это серьезно? – спросил я, качая головой.

Но Мэгги продолжала смеяться и не могла говорить.

Я показал на пластиковую чашку.

– Я… я не собираюсь этого делать!

Мэгги, безусловно, считала, будто я знаю, что обследование бездетной супружеской пары должно начинаться со спермограммы. Мое дремучее невежество ее только развеселило. Заперев дверь на замок, она погасила свет и, толкнув меня в кресло, опустилась рядом. Закинув обе ноги ко мне на колени, она обняла меня за шею и прижалась лбом к моему лбу.

– Не думай о них. Сейчас есть только ты и я и то, что мы можем сделать вдвоем. У нас ведь неплохо получается, правда?..

Я затравленно огляделся и вытер пот со лба. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь щели опущенных жалюзи, танцевали золотые пылинки. Они плыли в воздухе и оседали на коже Мэгги, которая не спеша переодевалась. Сняв уличную одежду, она облачилась в цветастый розовый халат и, взяв меня за руку, потянула к дивану, который я назвал про себя «супружеским». Мое сердце громко стучало в груди; я был до крайности смущен и к тому же очень боялся, что в смотровую каждую минуту может кто-то войти… Иными словами, в данную минуту я был совершенно не расположен сделать то, что от меня требовалось, но мне помогла Мэгги. Пожалуй, в целом мире только она одна была на это способна. Всего за несколько мгновений она заставила меня забыть обо всем кроме нашей любви.

Минут через десять Мэгги просунула чашечку с образцом в лабораторию и отперла входную дверь. Должно быть, щелчок замка был сигналом для второй ассистентки, поскольку она появилась довольно быстро. Мэгги села на край смотрового стола и сдвинула коленки, слегка касаясь пальцами пола. Медсестра помогла ей лечь, а потом стала готовить все необходимое для врача, которая вошла несколько минут спустя. Вид у нее был серьезный и сосредоточенный. Протянув руку сначала мне, потом Мэгги, она представилась:

– Здравствуйте, я – доктор Мэдисон.

И, не тратя времени попусту, она натянула на руки тонкие резиновые перчатки и приступила к осмотру. Действовала Сара Мэдисон очень осторожно и неторопливо, но я не сомневался, что от нее ничто не укроется.

Покончив с первичным осмотром, доктор Мэдисон ввела внутрь Мэгги щупы и шланги с камерами, а сама стала смотреть на экран над столом. При этом она почти ничего не говорила, но в ее компетентности я по-прежнему не сомневался. Несомненно, она знала, что делает, и не испытывала никакой необходимости что-то кому-то доказывать, за что я был ей весьма признателен.

Двадцать минут спустя – чувствуя себя парой породистых коров на скотном дворе – мы перешли в украшенный дипломами и фотографиями кабинет Сары Мэдисон. В кабинете врач села за стол напротив нас и ненадолго задумалась, словно решая, с чего начать. Наконец она приступила к объяснениям. В течение четверти часа Сара демонстрировала нам схемы и диаграммы, в которых я ровным счетом ничего не понимал. Наконец я поднял руку, как в школе, и сказал:

– Прошу прощения, что перебиваю, мэм, но… Не могли бы вы объяснить нам более доступно, что все это означает?

Фрэнк Палмер как-то сказал мне, что даже в самых лучших медицинских колледжах не учат сообщать пациентам плохие новости. Несмотря на все свои ученые знания и опыт, Сара Мэдисон этого тоже не умела. Она отложила в сторону свою планшетку с зажимом, поправила очки, глубоко вздохнула, переложила планшетку на другую сторону стола и наконец проговорила:

– Боюсь, что у вас больше никогда не будет детей. Если, конечно, не случится чуда.

В течение нескольких секунд Сара Мэдисон смотрела в окно, потом снова повернулась к нам.

– Я люблю свою работу, – добавила она негромко. – Очень люблю. Но бывают дни, когда я ее ненавижу, и сегодня как раз такой день. Да, современная медицина может многое, но, к сожалению, не все. Я многое знаю и многое умею, но помочь вам я бессильна, и за это я ненавижу и себя тоже.

Мэгги с трудом сглотнула.

– Но… каковы все-таки наши шансы?

Доктор Мэдисон посмотрела на нее и покачала головой.

– Один на несколько сотен тысяч, моя дорогая.

Мэгги, дрожа, поднялась со стула и взяла в руки сумочку. У выхода она остановилась, дожидаясь, пока я открою перед ней дверь.

Доктор Мэдисон вышла с нами в приемную. Пожимая мне на прощание руку, она снова взглянула на Мэгги, которая стояла, низко опустив голову.

– Надеюсь, – сказала Сара Мэдисон, – вы так или иначе все-таки добьетесь своего…

Подошел к концу май, наступил июнь. Мэгги прилежно скупала все книги по беременности, которые только можно было заказать в «Барнс энд Ноубл»[6]. Надеясь найти хоть что-то, что не учли врачи, обрести хотя бы крупицу надежды, она читала все, что только могла. За редким исключением все наши дела, все наши разговоры вращались вокруг одного – как забеременеть. Я, разумеется, всеми силами старался поддержать Мэгги, но дни шли за днями, и она начала понемногу приходить в отчаяние.

Особенно тяжело ей давалось начало каждого регулярного женского недомогания. А поскольку оно действительно было регулярным, я всегда знал, когда следует его ожидать. В такие дни Мэгги, едва только выйдя из ванной комнаты, сразу же отправлялась на кухню, старательно делая вид, будто хлопочет по хозяйству или готовит ужин, но я знал, что она просто пытается скрыть от меня свое перекошенное лицо с лежащей на нем печатью глубокого разочарования.

В таких случаях я обычно заказывал пиццу, а потом, обняв Мэгги за талию, вел ее в гостиную. Подражая бабушке и Папе, мы танцевали босиком на гладком полу из выскобленных магнолиевых досок. Нередко мы кружили под музыку Уэлка или Синатры до самого рассвета, и тогда наша жизнь казалась мне чем-то вроде школьной вечеринки, на которой диджей включает и выключает музыку без предупреждения.

Но некоторые танцы необходимо заканчивать самим.

А потом наступило пятнадцатое августа – день его рождения.

С самого утра мы отправились на наше маленькое семейное кладбище. Мэгги несла в руках большой букет цветов. Под дубами она опустилась на колени на могильную плиту, смахнула с нее пыль и сухие листья и поцеловала холодный камень. Положив на могилу цветы, она провела кончиками пальцев по вырезанному на плите имени и заплакала. Ее слезы капали на гранит, но не растекались, а дрожали на гладкой поверхности, словно драгоценные камни. Наконец она наклонилась совсем низко и прошептала слова, произнести которые может только мать.

Поднявшись на ноги, Мэгги взяла меня под локоть, и мы пошли прогуляться вдоль реки. Довольно долго она молчала, а когда заговорила, ее слова застали меня врасплох.

– Слушай… – сказала Мэгги, потянув меня за рукав. – Может, нам лучше… усыновить?..

Остановившись, я несколько секунд разглядывал ее лицо, ее губы, наклон головы. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: Мэгги было очень больно просто произнести эти слова. Сам я подумал об усыновлении еще несколько недель назад, но не хотел говорить с ней об этом, чтобы не ранить ее еще сильнее.