Где живет моя любовь - Мартин Чарльз - Страница 1

Charles Martin

Maggie

© 2006 by Charles Martin

© Гришечкин В. Перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Рассвет был уже совсем близко, когда я услышал это. Казалось, будто в нескольких дюймах от моего лица мышь тащит по деревянному полу сухую хлебную корку. Через несколько секунд звук переменился, теперь он напоминал тот нестройный шум, который производит перед началом концерта оркестровая духовая группа. Не успел я об этом подумать, как характер звука снова стал другим. Сначала он был похож на громкое мурлыканье кошки, разнежившейся на нагретом солнцем крыльце, а потом зазвучал как негромкий храп женщины, которая больше четырех месяцев пролежала в коме и еще не успела обрести былой тонус горловых мускулов.

За последние несколько месяцев я успел полюбить этот звук – свидетельство полного покоя и приятных сновидений. И производить его мог только один человек – моя жена, которая спала рядом со мной. Моя Мэгги. Сейчас она дрыхла, как говорится, без задних ног, храпя что твой боцман, а я лежал тихо, притворяясь, будто тоже сплю, а сам прислушивался к этому храпу и улыбался про себя. Если бы Мэгги узнала, что я слышал, как она храпит, то, наверное, умерла бы со стыда. «Я никогда не храплю! Имей это в виду, Дилан Стайлз!!!»

Непроизвольно я начал дышать в одном ритме с ней, вдыхая как можно глубже и выдыхая как можно медленнее. Лунный свет наполнял комнату призрачным серо-голубым сиянием: полная луна стояла высоко и светила прямо на Мэгги, словно божий прожектор. По ее накрытой легким одеялом фигуре разливался жемчужный свет, и мне захотелось окунуть в него руки. Сейчас Мэгги была совершенно неподвижна, хотя обычно она каждую ночь кувыркалась на кровати, точно выброшенная на песок рыба. Лишь ближе к утру она успокаивалась и затихала. Распластавшись на простынях, Мэгги разбросала руки и ноги во всю ширину кровати, привыкнув иметь ее в своем полном распоряжении за долгие месяцы пребывания в больнице. Я кое-как примостился на крохотном свободном пятачке. Моя голова наполовину свешивалась с края матраса, одеяла мне и вовсе не досталось, но меня это нисколько не трогало. А если бы трогало, мне следовало бы дать такого пинка, чтобы я улетел отсюда прямо в середину будущей недели. Как я мог переживать из-за одеяла, если Мэгги, моя Мэгги, была рядом, если от нее снова исходил легкий аромат ее любимой «Вечности»[1], а ее руки только что обнимали меня?

Все в мире было совершенно, все пребывало в гармонии.

Около четырех часов утра Мэгги повернулась на бок, потянулась, как Блу, и снова обвила меня руками и ногами, словно осьминожек. Ее волосы рассыпались по моей груди, точно щупальца. За прошедшие недели они отросли и падали ниже плеч: длинные, блестящие, они были словно созданы для рекламы шампуней. Что касается меня, то в преддверии наступающей летней жары и долгих часов на тракторе я постригся очень коротко, так что моя шея была открыта палящему солнцу, пыли и грязи. Мэгги стригла меня сама – стригла и кивала с довольным видом, а я думал о том, что точно так же кивал мой дед, когда стриг меня перед летом.

Мэгги снова пошевелилась и приподняла лицо, так что мы едва не соприкоснулись носами. Теперь один и тот же воздух попеременно наполнял то ее, то меня. Грудь Мэгги легко поднималась и опускалась, кожа была теплой и сухой. И как будто для того, чтобы никто и ничто не могло сдвинуть ее с ее места, она закинула мне на живот согнутую, как лодочный якорь, ногу, одной рукой обняла меня за плечи, а другой крепко вцепилась в матрас.

Медленно, неохотно я выпутался из этой ловушки, накрыл одеялом ее обнажившееся плечо, убрал за ухо прядь волос и отправился на кухню, чтобы раскочегарить наш старый перколятор. Блу вышел следом за мной и, потянувшись, встал у сетчатой противомоскитной двери, уткнувшись носом в щеколду. Он знал, как ее открыть, но с тех пор, как вернулась Мэгги, Блу разленился и теперь с выжидательным видом косился на меня.

Я взглянул на него, и треугольные уши Блу слегка поникли.

– Слушай, приятель, – сказал я, показывая в направлении спальни. – Это ведь она, а не ты пролежала несколько месяцев в коме. Давай-ка сам…

Блу тихонько заскулил, поднял носом щеколду и метнулся с крыльца на улицу.

Пока перколятор хрипел и плевался, исполняя мою любимую симфонию пробуждения, я вышел на веранду, чувствуя себя так, словно в моей жизни начинался новый, важный этап. Небо посветлело и было совершенно безоблачным. На фоне розовеющего восхода в ветвях стоявших над рекой и над могилой моего сына деревьев виднелись большие черные пятна – там устроилась на ночлег стая диких индеек. Ни могилы, ни реки мне не было видно, но если с миром не произошло никакой катастрофы, она по-прежнему неспешно текла за обрывом, напояя влагой землю Южной Каролины и наполняя жизнью меня.

Прямо передо мной, словно молчаливые часовые, стояли ряды кукурузы, вымахавшей уже выше шести футов. С востока тянуло легким ветерком, и высокие стебли, чуть слышно лепеча, дружно покачивались из стороны в сторону. Мои глаза, понемногу приспосабливаясь к неверному утреннему освещению, различали десятки оттенков черного, серого и зеленого, и от этого кукурузные стебли казались похожими на тонкие, изящные руки, которые приветственно машут высокому небу. Дед однажды сказал мне, что фермеры – дирижеры земных хоров, которые поют осанну Небесам. Мне потребовалось несколько лет, в течение которых я почти не слезал с тракторного сиденья, чтобы понять, что́ он имел в виду.

Скоро стало так светло, что я начал разбирать буквы на латунной табличке, установленной у высаженных в ряд молодых розовых кустов. Впрочем, я и так знал, что там написано. «Лучший в мире сад». Это было мое обещание и моя клятва Мэгги. Сейчас, глядя на табличку, я покачал головой и улыбнулся, вспоминая ту эйфорию, которая владела мною после того, как моя жена вышла из комы. Я был уверен, что ничего подобного мне больше никогда не испытать.

А между тем вокруг нашего дома множились и множились неопровержимые признаки того, что Мэгги жива, что она пришла в себя и вернулась ко мне. Наш небольшой двор зеленел, как настоящий английский сад. На каждой клумбе, на каждом свободном от травы клочке земли цвели и благоухали камелии, розы, гардении, глицинии, ирисы, ароники, агафанты и даже орхидеи. С наслаждением втянув носом напоенный ароматом воздух, я подошел к краю веранды, чтобы взглянуть на наше хлопковое поле. На высаженных рядами кустах понемногу набухали бутоны. Стоял только май, следовательно, цветов следовало ждать не раньше середины июня, но и это, как многое в нашей жизни, зависело от дождя. Высотой уже почти по пояс, кусты хлопчатника были последними из растений, которые собирались порадовать нас яркими красками. Я имею в виду не сам хлопок, вылезающий из раскрывшейся коробочки, а предшествующие ему маленькие белые цветы, возвещающие всему миру об окончании весны, о приходе лета, о скором рождении знаменитого «белого золота» и о начале периода тяжелой работы. Судя по размерам бутонов, ожидать этого следовало недели через две.

Подпрыгнув, я схватился обеими руками за стропило веранды и некоторое время стоял, едва касаясь пола пальцами и слегка покачиваясь вперед и назад. Я смотрел на бутоны хлопчатника, мечтал о том времени, когда они выпустят белоснежные лепестки цветов, и восхищался жизнью, которую мне посчастливилось вести. Каждый прожитый день приводил меня в восторг.

Пару раз подтянувшись на стропиле (и вспомнив, что я уже не так молод, как когда-то), я спустился с крыльца и, обогнув розы, прошелся туда и обратно вдоль хлопковых кустов. Ветки с тяжелыми бутонами мягко били меня по коленям, а песчаная почва, забивавшаяся между пальцами, напомнила мне месяц, который мы с Мэгги провели в Чарльстоне, на побережье. Я поднял голову, закрыл глаза (перед моими глазами все еще стояли последние гаснущие звезды), широко раскинул руки и глубоко вдохнул, до предела наполнив легкие свежим, прохладным воздухом. Скажу по секрету: зевать на собственной плантации – одно из изысканнейших удовольствий, доступных только фермерам.