Отдельное поручение
(Повесть) - Двоеглазов Владимир Петрович - Страница 20

— Пришли вроде бы, — сказала она.

— Пришли, ага! — обрадовался чему-то Пятаков. — У вас потянуть, случайно, не найдется?

— Чего?

— Закурить, говорю, не будет, товарищ лейтенант?

— Дай-ка портфель, — сказала она, подумав, что вряд ли участковый поехал в командировку с одной пачкой папирос в кармане. Перехватив теплую ручку, щелкнула замком, пошарила внутри и достала непочатую пачку. — Вот, возьми.

Пятаков распечатал пачку и, похлопав по карманам в поисках спичек, закурил.

— Благодарю, — ткнулся пачкой в локоть Ледзинской.

— Возьми себе.

— Спасибо вам, — сразу согласился Пятаков, сунул пачку в карман, затянулся поглубже — и вдруг так сильно закашлялся, что Ледзинская вздрогнула. — Клара Цеткин, — пояснил Пятаков, прочертив дугу огоньком папиросы. — Я их не очень-то уважаю. Я — Урицкого.

— Что-то долго они, — сказала Ледзинская.

— Идут.

— Где? Я не вижу.

— А не видно, — сказал Пятаков. — Слышно только. Эй, Валентин! — закричал он в темноту. — Сюда заворачивайте!..

— Кого ты? — не поняла Ледзинская. Неужто Цветкова так называет? Или того длинного, в геологическом костюме, тоже так зовут?

— А его, Валентина, — ответил Пятаков, и, хотя опять не назвал фамилии, она поняла, что обращается к участковому. — Слышь, Валентин?..

— Да идем-идем, — близко отозвался лейтенант. — Ольга Васильевна, ты достань там у меня фонарик из портфеля.

Раньше не мог сказать, подумала она, открыла портфель, нашарила под пачками «Беломора» карманный фонарик, щелкнула выключателем и осветила показавшиеся из темноты фигуры.

— В глаза-то не светите! — нервно сказал толстячок. Она выключила фонарик. — Что же вы совсем-то погасили! — закричал толстячок. — Ослепили, а теперь ничего не видно!

Она сунула фонарик в карман пальто. Пятаков к тому времени вошел в балок, и окошко вскоре слабо осветилось керосиновой лампой. Ледзинская толкнула дверь. Пятаков сидел на нарах возле стола.

— Садитесь, — пригласил он.

Она присела на краешек. Вошли остальные. Лейтенант Цветков сел на нары рядом с Пятаковым, а парень в энцефалитке и толстячок — напротив. Толстячок отдышался и вытер грязным платком мокрое от пота лицо.

— Ну, что дальше будете делать? — спросил он. — Допрашивать? Очные ставки проводить? В наручники заковывать?

— Утром разберемся, — сказала Ледзинская.

— Почему утром?

— Утро вечера мудренее.

— Мудренее, да не на голодный желудок! — взорвался толстячок. — А вы нам даже поесть ничего не дали взять с собой!.. Или нам уже на арестантский паек переходить?

— Вы не иронизируйте, гражданин…

— Я не иронизирую! Я протестую! Я…

— Иронизировать я сам могу, — перебил Цветков. — А поесть надо было взять. Никто вам не мешал.

— Как же не мешали, когда… — Толстячок замолчал, поняв, что такой разговор ни к чему не ведет. — Придется мне сходить за едой, — твердо сказал он, не спрашивая разрешения и как бы считая это само собой разумеющимся. — Сходишь со мной? — спросил он у парня в энцефалитке.

Тот удивленно посмотрел на него, но кивнул.

— Никуда вы не пойдете, — сказала Ледзинская.

— Да вы не волнуйтесь, куда же мы ночью-то уедем, — сказал толстячок. — Да вы же меня знаете! — закричал он Ледзинской.

Она промолчала.

— Да это же!.. Это… Пошли!.. — Толстячок схватил за рукав парня в энцефалитке и потянул с нар. Тот вздохнул и медленно, словно нехотя, поднялся, ни на кого не глядя.

— А ну сядь, — тихо сказал Цветков. Парень быстро опустился на нары. — А вы, гражданин, не самовольничайте.

— Это как вас понять? — почти шепотом спросил толстячок. — Как вас понять прикажете? — И вдруг закричал с визгом: — Мы что, арестованные?!

Ему не ответили. И эта тишина, наступившая после его визга, показалась ему страшной. Он пошатнулся и сел на нары. Молчание продолжалось с минуту. Слышно было только хриплое дыхание Пятакова, следившего за всем этим с неподдельным интересом.

— Да что же это?! — вновь закричал толстячок. — Это же беззаконие!

Ледзинская поморщилась.

— Перестаньте истерики закатывать, — сказала она. — Пока еще не арестованные…

— Вот именно! — выкрикнул толстячок.

— Не перебивайте, — сказала Ледзинская. — Арестовать я вас не могу. Поэтому вы не арестованные, а пока только задержанные… На берег сходит… вот он, — неожиданно для всех, в том числе и для себя, указала Ледзинская на Пятакова.

— Что? — шепотом спросил толстячок.

Ледзинская посмотрела на участкового инспектора. Она сама не знала, как это у нее вырвалось, и теперь жалела об этом. Наверное, участковый не станет отменять ее распоряжение, не станет показывать перед всеми, что она растерялась, просто растерялась, но тогда ему придется и самому идти на берег, а ее оставить с двумя браконьерами. Ох, влезла куда не надо, — подумала Ледзинская.

Но Цветков вдруг одобрительно кивнул.

— Давай топай, — сказал он Пятакову.

В первый раз за все время пребывания на участке у Ледзинской было хорошее настроение.

— Он — тоже? — спросил толстячок, тыкая пальцем в сторону Пятакова.

— Что?

— Задержанный?

— Да.

— Тогда почему ему можно, а мне нельзя? Вы что, ему больше доверяете? Или он ваш родственник?

— Ему доверяю, — сказал участковый. — Про него я знаю, что он хулиган. А про вас я ничего еще не знаю.

Пятаков хмыкнул и смутился, как от похвалы.

— Ладно, — сказал он. — Фонарик-то дадите?

Ледзинская протянула ему фонарик.

— Пошел, — сказал Пятаков.

Толстячок проводил его взглядом.

— Погоди! — бросился вдруг вслед за Пятаковым. — Я скажу только где взять! — скороговоркой сообщил участковому. И исчез за дверью.

Цветков понял, что тот действительно вернется, хотя и догадывался, что выбежал толстячок неспроста. Пусть договаривается на свою шею, подумал лейтенант. Затем взглянул на часы.

Дверь заскрипела. В проеме, тяжело отдуваясь, стоял толстячок.

Ужинали молча. Пятаков с парнем в энцефалитке по очереди поддевали ложками из одной банки, толстячок из другой ел один, давясь большими кусками тушенки и брезгливо вышвыривая прямо на пол застывший говяжий жир. Со своей банкой он управился скорее, чем те вдвоем.

Ледзинская от еды отказалась, выпив лишь стакан кефира, и Цветков не стал уговаривать, глядя на ее бледное лицо, вялость в движениях и неодолимую усталость в глазах. Сам он без всякого аппетита пожевал колбасы.

Печка, которую, вернувшись с берега, безропотно разжег все тот же Пятаков, едва еще занималась; слабо и неуверенно, как отдаленные одиночные выстрелы, потрескивали поленья, и чая, покуда вскипит, ждать не стали: выпили по кружке холодного, оставшегося в пятилитровом чайнике с утра.

Предстояло устраиваться на ночлег. Толстячок, не раздевшись и не сбросив сапог, завалился на нары поверх обоих матрацев. Парень в энцефалитке сбросил бродни, лег на матрац, накрылся с головой вторым, так что ноги его в толстых шерстяных носках остались снаружи, и быстро уснул, во всяком случае, лежал не шевелясь.

— Вы сами-то где думаете спать? — хмуро поинтересовался у Ледзинской Пятаков, оглядывая нары, заваленные хламом.

— Мы? Мы, наверное, пойдем в соседний балок, да, Валя? — спросила Ледзинская, вставая и одергивая мундир.

На нее сразу посмотрели все, кто был в балке, кроме участкового. Даже Пятаков выразил на своем равнодушном лице нечто вроде удивления: слегка приподнял брови. Парень в энцефалитке высунул из-под матраца голову — значит, все-таки не спал.

Удивились все не тому, что она собралась уходить с Цветковым. Будь дело летом, никто бы ничего и не подумал. Но сейчас холодно, печки из балков повыкинуты, спальников нет, а она собралась уходить из теплого балка с печкой. Вот это-то и было удивительно и вызывало подозрение. Толстячок смотрел откровенно двусмысленно, облизывая жирные после тушенки губы и боясь пропустить хоть одно слово или движение.