Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ) - "jenova meteora" - Страница 56

—Ах, не долечила! — несколько наигранно всплеснула руками Сольвейг. — Ну ничего, оно практически срослось, тебе остаётся немного подождать и будешь как новенький.

—Что со мной вообще произошло? — мрачно поинтересовался Лайе, наблюдая за тем, как ведьма снуёт туда-сюда, гремя мисками и горшками с бесконечными мазями и отварами.

—Тебя очень сильно ударило, вот что произошло. — фыркнула Сольвейг, накладывая на пострадавшее колено повязку, пахнущую травами. — Швырнуло в стену, как тряпичную куклу. Сломанный позвоночник, сильный удар головой, множественные ушибы и перелом колена.

Перечисляя неутешительные диагнозы, ведьма не удержалась и с видимым удовольствием просмаковала каждое слово, наблюдая за выражением лица Лайе.

—Я гляжу, тебе это доставило несказанное удовольствие, jalmaer? — съязвил иллириец, остро сожалея, что на большее у него совершенно нет сил.

—Прояви хоть какую-то благодарность, Ли? — донёсся из-за ведьмы голос Долы. — Все-таки она тебя спасла.

—Дорогой мой, не мешайся под ногами! — Сольвейг раздраженно взмахнула рукой. — Иди лучше помоги Юрионе, Мэд сказал, ей что-то было нужно от тебя.

Лайе услышал смешок и удаляющиеся шаги. Он чуть шею не вывернул, пытаясь увидеть хотя бы спину близнеца.

—Лежи смирно, синеглазик, — осадила его ведьма. — И откуда только силы взялись?

Лайе перевёл на неё недовольный взгляд.

—Я, хм... Наверное, мне стоит быть тебе благодарным? — учтиво произнёс он, изо всех сил надеясь, что по нему не видно, насколько ему претят эти слова.

—Можешь не стараться, — Сольвейг замерла рядом с постелью, перекладывая что-то у изголовья. — Никогда не поверю в искренность твоих слов, синеглазик.

А затем, наклонившись к самому лицу Лайе, тихо добавила:

—Если бы не твой брат, Лайе-Ласка, я бы оставила тебя там умирать. — Cполна насладившись сменой эмоций на лице больного, она криво улыбнулась. — Поразительная, все-таки, любовь у твоего близнеца. Должно быть, ты гордишься этим, синеглазик. Не каждому дано, чтобы так его любили. Он сказал — у вас, близнецов, одна душа на двоих. Что ты ему наплёл, раз он так верит в эту чушь?

—Чушь? — фыркнул Лайе, — Если бы это было чушью, ты бы сейчас так не злопыхала передо мною. Не веришь — воспользуйся своим Даром, прочитай меня. Все равно тебе так давно хотелось это сделать.

—Не могу, — с сожалением отозвалась ведьма. — Ты слишком ослаб, синеглазик.

Она накормила Лайе отвратительной на вкус кашей, и ему оставалось только думать — всем больным приходилось есть данные помои или ведьма так постаралась исключительно для него. Впрочем, Лайе не возражал, понимая, что ему ещё нужно набираться сил. Поэтому он молча ел и давился под насмешливым взглядом ведьмы. А потом она дала ему то же снадобье, что и минувшим вечером, от которого иллирийца начало клонить в сон.

Следующие несколько дней Лайе плавал в каком-то полузабытье, силясь вырваться из омута снов, видений и кошмаров. Реальность ускользала от него, а он упорно цеплялся за неё, понимая, что так нельзя, что ему должно выкарабкаться, встать на ноги. Когда ему удавалось преодолеть отвратительную сонливость, он пытался заставить себя двигаться. Мало-помалу руки и ноги вновь стали его слушаться, подводила лишь спина, которая отдавалась короткой, но резкой болью на каждую попытку принять вертикальное положение. И постоянно неприятно ныло колено. На вопрос иллирийца о том, когда пройдёт эта боль, Сольвейг этак паскудно улыбнулась и елейным голоском сообщила, что подобные боли будут с Лайе теперь всю его долгую, нечеловеческую жизнь. От ее неутешительного вердикта настроение Лайе лучше не стало — перспектива мучиться с больными костями на протяжении почти целого тысячелетия не вызывала у него восторга.

И было ещё кое-что, нервировавшее иллирийца больше всего: исчезнувший Дар. Без него Лайе чувствовал себя не только глухим и слепым, но и абсолютно беспомощным. Его нервировала абсолютная невозможность услышать-почуять-увидеть духов, жизнь вокруг себя. И больше всего злило то, что он не может дотянуться до мыслей Долы. Да и брата своего Лайе почти не видел. Тот все время где-то пропадал, был чем-то занят. Дола заглядывал к Лайе, много улыбался, шутил, смеялся. А потом его звала Юриона и он исчезал до самого вечера. Иногда, если Лайе удавалось не заснуть к этому времени, он мог услышать скрип входной двери и мягкую поступь шагов. Каждый раз Дола подходил к его постели — уставший, осунувшийся. Садился рядом, что-то тихо говорил, рассказывал о минувшем дне, и иногда засыпал прямо здесь, уронив голову на руки. Из его слов Лайе понял только то, что Юриона и ее отец собираются покинуть Ресургем, а Дола помогал им решить некоторые проблемы. Нужна была повозка, нужны были кони. Нужно было добыть новые товары, чтобы вернуться на Золотой Путь, и это создавало некоторые сложности. Все необходимое можно было достать лишь в Верхнем городе, а туда нынче сложно попасть. И сам Дола ввязался в это все лишь потому что хотел беспрепятственно уехать из Ресургема, увезти отсюда брата и Сольвейг. Лайе был уверен, что Дола заключил с торговцем сделку: защищать обоз на Золотом Пути в обмен на выезд из города, и пожалуй лишь потому его не вздернули на виселице в Верхнем городе, ибо нелюдей ещё не скоро перестанут бояться.

Лайе казалось, что он навсегда застыл в безвременье, между сном и реальностью, в то время, как жизнь проносилась мимо него. И иллириец прикладывал все усилия для того, чтобы как можно скорее встать на ноги. Старался не цапаться с зеленоглазой ведьмой, послушно пил опротивевшие целебные отвары, ел опостылевшую кашу и молча терпел прикосновения Сольвейг, когда она принималась за его спину.

И постоянно прислушивался к себе, пытаясь снова почувствовать отголоски исчезнувшего Дара. А ночами, сквозь дрему, слышал легкую поступь маленьких женских ножек, и чувствовал легкие касания пальцев на своей коже, словно кто-то рисовал на нем незримый узор. А потом сонное зелье делало своё дело и иллириец опять проваливался в черноту забвения.

Снилась ему черноволосая женщина-змея, что под двумя лунами танцевала, браслетами на обеих руках звенела, да слушала духов — пели они ей о своей жизни, смерти и посмертии, что ждало их. Снилось ему, что жила она задолго до того, как Земле Радости дали второе имя — Джалмаринен. И не было на ней ни городов, ни Золотого пути, лишь бескрайняя зелень лесов, да полей. И женщина-змея являлась самой этой землёй, ее сердцем и душой, облечёнными в хрупкое тело человека. А кровь ее была реками да морем, истинным телом — земная твердь. Звёздами с неба смотрела она на своих детей. И приходила к ним в облике женщины-змеи, внимала мольбам. Она дарила жизнь и забирала ее.

Снилась Лайе и Сольвейг. Во сне она держала его за руку и руны чертила, да шёпотом заговоры плела, точно колыбельную ребёнку пела. И пришла к ней женщина-змея, увидела ведьму и зашипела-закричала, а волосы ее словно обратились в змей. Покрылась чешуей оливковая кожа.

Прочь! Прочь отсюда! Ты не моя, ты забыла, кем были мои дети! Ты не отдаёшь, а забираешь — прочь, меченая! Не отнимешь, не отберёшь его Дар — не позволю, не посмеешь. Прочь, прочь чужая дочь!

Исчезла ведьма, исчезла женщина-змея. А Лайе спал — и не было ему более снов.

—Товарная накладная есть, грамота на выезд есть, ещё четверо торговцев согласны выехать через несколько дней... — Дола угрюмо слушал седобородого, круглого мужчину, который уже в который раз перечислял количество собранных кровью и потом бумажек.

Фалько Харт-Фанг, отец Юрионы, оказался во всех смыслах приятнейшим господином. Полный и жизнерадостный, он совсем не был похож на человека, которого коснулась чума. Ему несказанно повезло, что близнецы и Сольвейг оказались в Ресургеме в тот же день, как он попал к Мэддоку. Болезнь не успела окончательно истощить и изуродовать его, и потому он пришёл в себя одним из первых после исцеления. А уж возвращение дочери живой и невредимой так вовсе вознесло его благодарность до несоизмеримых высот, и потому он очень быстро согласился на предложение Юрионы о том, чтобы взять с собой наемников и ведьму. По правде говоря, бюрократическую волокиту торговец мог бы решить и сам, но присутствие рядом рослого и донельзя мрачного иллирийца значительно ускорило сей процесс. Беса боялись — и не только потому что он был нелюдем. Глядя на хмурое лицо наемника, Фалько думал о том, что встреть он его в темном переулке — сам бы отдал ему и кошелёк и свои пожитки, лишь бы живым уйти. О, он прекрасно понимал, что причиной сварливого настроения Беса, как тот ему представился, был его близнец, прикованный к постели. Фалько мог понять его — когда-то и ему самому довелось дни и ночи проводить рядом с умиравшей от хвори женой и проклинать себя за бессилие.