Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ) - "jenova meteora" - Страница 54

...Тянутся вверх золотые купола, сверкают в лучах заходящего солнца дома, сделанные, кажется, из стекла и зеркал. Плещется вода в фонтанах на белокаменных улицах. Красота, поистине ослепляющая красота.

—Как же мы посмели... уничтожить столь прекрасный мир? — тоскливо шепчет Лайе.

—Амунет, столица нашей Айягарасэ. Такой она была — наша Золотая Земля.

Женщина рядом с Лайе, как будто создана из чистого золота. Ее кожа переливается под солнечными лучами, длинные, белоснежные волосы распущены и ниспадают на плечи. Глаза подобны изумрудам. Она так прекрасна, что на неё больно смотреть. И Лайе отводит взгляд.

—Кто ты?

—Кто я? — смеётся мелодичным голосом женщина. — Я и сама теперь не ведаю. Вы отняли у меня имя, вы предали и забыли меня. Но я все ещё есть — в каждом из вас. Как и Он — то, что вы призвали. Вы так стремились к новому, так устали жить вечно — и придумали смерть.

—Я не понимаю...

—Ты забыл. Вы все забыли. Вспомни, кем ты являешься на самом деле! — голос меняется, становится похожим на шипение змеи, а сама женщина — на птицу из огня и золота.

—Я... — Лайе чудится, что и впрямь он что-то забыл.

Нечто важное, очень важное. Глядя на прекрасный Амунет, он чувствует непонятную, неизбывную тоску, и тщетно силится вспомнить.

И гаснет солнце в закатном небе, рушатся дома из стекла и зеркал, плавятся золотые купола.

Как же мы могли забыть столь прекрасный мир? — спрашивает себя Лайе, глядя на пылающие руины некогда великолепного города. — Кем мы были? Кем?

Айягарасэ, Золотая Земля. Мир, что снится и поныне каждому иллирийцу, будоража кровь и пробуждая отголоски древней памяти. Все они — даже рождённые после Периода Исхода — жили когда-то на этой земле. Все они кем-то были на Айягарасэ, и все они... забыли. Помнили лишь былое могущество, силу, что позволяла разрушать им новые миры, новые города, помнили только своё совершенство.

Кем мы были?

Женщина смотрит на него с грустью и качает головой.

Тебя ждёт другая судьба. Великая. В сказаниях увековеченная. Станешь Совершенным, станешь тем, кем были мы когда-то. Уплатишь свою цену. Но однажды ты себя простишь. Не будешь больше стражем брату своему — веселому, беспечному. Отпустишь всех любимых. Однажды все они уйдут, исчезнут. Будут стёрты жизнью, станут искрой в чёрном небе. А ты — Совершенный, тебе не будет страшно. Станешь вечным, aen aya.

Лайе видит могилу, усыпанную засохшими цветами, а в ней — себя. Бледного, как мрамор, с открытыми и выцветшими глазами. Но душа, его душа — все еще заточена в теле. Мертвец среди живых, но живой среди мертвых, застывший на грани между жизнью и забвением. И пустыми, мертвыми глазами Лилайе видит Долу, склонившегося над краем могилы. Со шрамом на щеке, безумного, чужого. Он облачен в доспехи — таких Лайе не видел нигде — а в глазах Долы нет разума. Он улыбается, но улыбка кажется пустой, выхолощенной. Его горло перерезано, но он дышит. И за ним, на чёрном небе распахнуты тысячи глаз. Лайе хочет пошевелиться, закричать, предупредить брата, но не чувствует ничего, кроме холода. Он был почти Совершенным, но его тело не справилось, не выдержало разрушительной силы Дара, перестало ему подчиняться. И осталась лишь душа, заточенная в бесполезной плоти.

Лайе слышит мысли близнеца — сумбурные, хаотичные, обо всем и одновременно. Они словно сплетаются в напев, в сотни и тысячи голосов.

Помни меня счастливым и пьяным, помни меня свободным, беспечным. Помни меня резким и грубым, помни меня весёлым, живым. Помни, как я по тебе скучал когда-то.

Ты не один, я все ещё жив! Жив, малой! — безмолвно кричит Лайе. — Я живой, слышишь? Живой! Не смей, не надо! — Лайе отчаянно пытается достучаться до брата. — Ты нужен мне!

Ты говорил, что мы вместе навек. Навсегда. — слышит он голос брата. — Жаль, что наша вечность оказалась так коротка.

Дола меняется на глазах, становится совершенно чужим. Мысли — это все, что осталось от него прежнего.

Помни меня. Пока ты помнишь — я тоже не смогу забыть.

Лайе отчаянно пытается заставить себя пошевелиться, дать знак. Но он почти мертв и может лишь наблюдать. Он видит Долу — смеющегося зло, хрипло, безумно. И его душа, некогда яркая и свободная, дотлевает во мраке, подобно угасающей свече. А над ним — тысяча Его глаз, и сам он — проводник сонма Его голосов.

Сон или явь? Будущее или мираж?

Нет больше ничего, кроме бесконечной реки чужих прожитых и не прожитых жизней, в которой тонет Лайе. Обрывки видений, осколки снов, уже лишенные всякого смысла.

И тебя не будет рядом, чтобы его спасти.

Мы никогда не умрем.

Сражайся с нами, Первый!

Будут новые миры, новые города. И весна. В которой нас больше нет.

Крик.

Его имя.

Тьма.

Ты нужен мне.

...Золотые купола, закатное солнце. И мир, разрушенный нами.

Веки были тяжелыми и никак не хотели подниматься. Наконец, когда Лайе смог разлепить их, на секунду он запаниковал: перед глазами все безбожно расплывалось. Сощурившись, он сумел разглядеть над собой дощатый потолок. Попытался пошевелить руками — они оказались тяжёлыми, словно свинцом налитые. То же самое было и с ногами, только резкая боль прострелила колено, едва он попытался его согнуть. Скорее от неожиданности, чем от боли, Лайе вскрикнул. Вернее, попытался: из горла вырвался хрип, перешедший в бульканье. Лайе зажмурился, пытаясь вспомнить, что произошло, почему он в таком плачевном состоянии. Память услужливо подкинула ему воспоминание о катакомбах Ресургема.

Мы никогда не умрем, — сказал ему Дола, а потом...

Лайе заслонил его от удара, принял его на себя. Он вспомнил боль, что вгрызлась в каждую клеточку его тела и удар.

На этом все обрывалось. Нелюдь с трудом повернул голову и увидел брата. Дола спал, уронив голову на руки на краю постели, и даже во сне он сжимал ладонь Лайе. Иллириец хотел его позвать, однако губы его не слушались, а всего одно движение головой вызвало чувство безмерной усталости.

Ты в порядке, малой? Что там случилось? Что со мной? Сколько я так лежу? Где мы? — хотелось спросить Лайе.

Прежде чем его охватил страх от собственного бессилия, он вновь провалился в вязкое беспамятство.

Сегодняшнее утро выдалось на редкость солнечным, свет проникал сквозь неплотно задернутые шторы и падал на деревянную и довольно скрипучую кровать. Дола и Сольвейг давно уже не спали: нежась в теплой постели, они вполголоса переговаривались.

—...как они появляются?

—Болезненно, милый, болезненно. Не думаю, что это хорошая тема для столь прекрасного утра.

—Сомневаюсь, что нынче что-то испортит нам настроение. — улыбался иллириец, приобняв

ведьму и осторожно водя пальцами по ее спине.

Та вздохнула, понимая, что он так просто от нее не отстанет.

—Ну хорошо... Почти всегда это случается в критический момент. Когда эти знаки получила я — я была тяжело больна и носила под сердцем ребёнка на последних сроках. Я... не хотела умирать. Помню только, как появлялись на коже раны, словно меня по живому резали. Они появлялись, а я слабела. И я настолько сильно хотела жить, что пыталась исцелить саму себя. И в какой-то момент поняла, что больше не чувствую своего ребёнка. Я забрала его жизнь и осталась жива. А эти знаки зажили, но не исчезли, они теперь навсегда со мной. — Сольвейг убрала с лица непослушные пряди.

—А это... Тоже последствия твоего Дара? — Дола коснулся ладонью плеча ведьмы, где виднелся едва различимый, поблекший от времени узор. Иллириец мельком подумал, что почему-то раньше не обращал на него внимания.

—О, нет, — рассмеялась Сольвейг. — Это так, память о культе, куда я вступала, будучи юной, наивной и глупой. Знаешь, такая шайка фанатиков, поклоняющихся непонятно кому и устраивающая еженощные оргии...

Пока ведьма рассказывала, иллириец, с задумчивым лицом внемля, переместил ладонь ей на грудь, а оттуда на бок. Его ладонь скользнула ведьме на спину, огладила ягодицу и оказалась на бедре. Он чувствовал под пальцами выпуклые, словно вырезанные по живому, руны на коже женщины. Не задумываясь, Дола скользнул ладонью на внутреннюю часть бедра...