Пасынки (СИ) - Горелик Елена Валериевна - Страница 27

Какой у него, всё-таки, тяжёлый взгляд. Ещё тяжелее, чем шаг…

Государь что-то сказал своему придворному, и тот зачастил в ответ. Княжна разобрала лишь два знакомых слова: «мин херц». Такое вольное обращение к императору мог себе позволить только его старый испытанный друг, и то лишь с высочайшего дозволения. Но и извиняющиеся нотки в его голосе ей тоже не послышались. Оправдывается. Чует свою вину, негодяй. Государь же, не сводя глаз с княжны, всё ещё скрывавшей лицо под траурной вуалью, слово в слово повторил царедворцу свой короткий приказ.

Мгновение спустя в коридоре остались двое: он сам и Раннэиль, запоздало склонившаяся перед ним.

— Простите его, принцесса, — государь неожиданно заговорил по-немецки. — У него слишком мало опыта в общении с дамами царской крови.

— Мой государь, — княжна ответила не сразу — пыталась удержать контроль над челюстью, вознамерившейся отвиснуть. — Смиренно прошу вас простить его.

— Да я на него давно не обижаюсь, — император изобразил кривую ухмылку, подняв один угол рта. — Сладу с ним нет. Но он мне нужен, и потому уже я вас прошу — не убейте его ненароком.

«Он видел! — мысленно ахнула княжна. — Воображаю, что при этом подумал…»

— Клянусь, до убийства не дойдёт, мой государь, — она постаралась скрыть смущение под напускной иронией. — Но если этот человек лишится вашего расположения, не сочтите за дерзость мою нижайшую просьбу дать об этом знать.

Он рассмеялся. Боги, какой это был смех! Словно горный обвал, перекрывающий долину реки.

Раннэиль с ужасом поняла, что ей нравится слушать его смех. Нравится смотреть на его грубоватое, болезненное лицо. Нравится заглядывать в глаза.

«Боги, боги мои… Чем я перед вами провинилась? Чем я провинилась перед богом людей?»

— Я запомню вашу просьбу, принцесса, — сказал государь, отсмеявшись. — А пока не сочтите дерзкой и мою просьбу. Не соизволите ли вы поднять вуаль?

Это была, скорее, не просьба, а приказ. И он застал княжну врасплох. Вот что значит плохое знание человеческой души. Тем не менее, Раннэиль подчинилась. Не торопясь подняла полупрозрачную чёрную ткань, открывая лицо… Почему он так сказал? Почему именно сейчас? Завтра всё равно она показалась бы в обществе без вуали.

Альвийка была потрясена. Она решительно не понимала, что происходит.

А государь молчал. Глядя ей в лицо, молчал, с каждым мгновением делаясь всё серьёзнее. Но тяжесть его взгляда постепенно смягчалась отблеском непонятной надежды.

От этого человека исходила огромная душевная сила, какую всегда излучал отец. Но у отца эта сила была спокойной, холодной, рассудочной, а здесь… Самый точный образ — приближающаяся гроза со шквалом.

Раннэиль всем существом, всею душой ощутила: ему сейчас достаточно позвать, даже пальцем поманить — и она пойдёт за ним куда угодно. Чтобы просто отвести взгляд, благопристойно опустив глаза долу, пришлось сделать невероятное усилие.

О чём в тот миг думал он, княжна даже не пыталась угадать.

— Благодарю вас, принцесса, — сказал он, явно что-то решив для себя. — Прошу вас не избегать появления при дворе.

— Я не говорю по-русски, мой государь, — княжна потупила взгляд — пусть думает, что от сознания вины. — Мне затруднительно будет общаться с вашими подданными.

— Так учитесь, — усмешку государя можно было бы расценить почти как дружескую. — Братец ваш весьма в том преуспел, чего и вам желаю. А пока… Пока извольте вернуться в свою комнату, принцесса. Холодно здесь.

— Мне доводилось спать на голой земле, завернувшись в плащ, мой государь, — вздохнула княжна, пряча в глазах грустную насмешку. — По сравнению с немецкими лесами здесь вполне мило и уютно.

— Экая вы… колючая, — её слова явно развеселили государя, вместо того, чтобы прогневать. А затем он добавил, сменив тон на серьёзный. — Ступайте к себе. Завтра жду вас вместе с матушкой и братом.

Что ей оставалось делать, как не склониться со всем почтением, и подчиниться?

И только в комнате, заперев дрожащими руками дверь, она осознала кошмар своего положения. Раннэиль, княжна дома Таннарил, кристально ясно поняла, что никуда ей не деться от этого странного, непонятного человека. Что она не только готова умереть за него, как вернейшая слуга за своего господина, но и разделить с ним жизнь, как женщина.

Она ждала, что осознание немыслимого пригвоздит её ледяным клинком ужаса на этом самом месте, но случилось ровно наоборот. Словно мозаика сложилась, тем единственно возможным порядком, который превращает её в целостную картину.

На неё неведомо откуда снизошло основательно подзабытое спокойствие. Мол, раз уж изменить ничего нельзя, какой смысл метаться в попытке перехитрить богов? Нужно, приняв их волю, использовать это обстоятельство со всей возможной выгодой для себя и для народа.

Брат говорил, что супруга государя в опале — попалась на измене. Если это правда, то перед княжной Раннэиль открывается весьма заманчивая перспектива. Альвийская мораль не допускала внебрачных связей, у них не было даже понятия такого — «фаворитка». Но всё однажды случается в первый раз, не так ли? Высшие осудят её. Пусть. Она послужит своему Дому и народу так, как посчитает нужным. Разве отец не учил её, что личное, оставаясь личным, всегда должно служить общественному?

Другой мир — другие правила игры.

Заснула княжна почти сразу, едва голова коснулась подушки. И проснулась поутру с предчувствием радостных перемен.

Что заставило старого прожжённого царедворца покинуть столицу и ехать в Петергоф, ни свет ни заря, в снежную круговерть? Должно быть, давно проверенное, доселе ни разу не обманывавшее предчувствие перемен.

Перемен он не любил. Перемены — это всегда риск. Можно как подняться на новую высоту, так и пасть на самое дно. Пусть бы всё и всегда шло по-прежнему, можно было бы жить припеваючи, не особо себя утруждая. Государственный механизм, скрипя и шатаясь, всё-таки крутился, как ему и положено, оставалось лишь изредка прикладывать невеликие усилия то с одной, то с другой стороны, дабы кручение его не прекращалось. Чем ещё заниматься канцлеру империи Российской? Но нет. Пётр Алексеевич изволил спешно отбыть в Петергоф, только нарочных шлёт без конца.

Ох, не нравилось это его сиятельству, графу Головкину[12]. Очень не нравилось. Государь недужен. Как бы не стряслось чего с ним, а то ведь придётся к новому императору приноравливаться, и бог весть, приноровится ли. Ведь завещания царского доселе не написано. Внук государев, Пётр Алексеевич, знаете ли, отрок в летах малых. Им кто угодно вертеть сможет. Успеет ли старый канцлер так же войти в милость к этому ребёнку, как, доносили ему, в милости цесаревича оказались князья Иван Долгоруков и Василий Таннарил, который из альвов? Или государь изволит одной из цесаревен трон оставить, скажем, той же Лизе — юной девице?

Бог весть, граф Гаврила Иванович, бог весть. Вот и думай, что делать станешь, коли и впрямь беда у порога.

В покоях государевых его первым делом встретил донельзя серьёзный Макаров[13], и пожилой канцлер преисполнился самых мрачных мыслей. Но секретарь всего лишь сообщил, что его императорское величество изволит давать аудиенцию.

— Кому же государь изволит давать аудиенцию, если не секрет? — надменно поинтересовался канцлер.

— Не секрет, — тонкие губы кабинет-секретаря едва тронула холодная усмешка. — Их сиятельству князю Таннарилу с матушкой и сестрой.

Ах, во-о-от оно что. Всё верно, ему уже доносили о том, что матушка князя — изрядная лекарка. Альвы хвалились, будто на родине ей в лекарском искусстве не было равных. Стало быть, государь хоть и недужен, но, во-первых, не настолько, чтобы Феофана звать и собороваться, а во-вторых, наконец решил заняться собственным здоровьем. И слава богу. Резкие перемены в империи сейчас точно ни к чему.