Несчастные девочки попадают в Рай (СИ) - "Kerry" - Страница 53

Я, не моргая, смотрела прямо перед собой: мятый воротник рубашки, расстёгнутые пуговицы, сухие губы, кадык и резкий запах табака.

Саша приподнял бровь.

— Полегчало? — холодно спросил он.

На моем лице заиграла юродивая улыбка.

— Еще нет.

После многочисленных пощечин, я вцепилась в его лицо ногтями. Царапала. Била. Кричала. И снова царапала. Мне хотелось изуродовать его нахальную физиономию — так же, как он изуродовал меня.

Соколов не попытался защитится, даже руки из карманов не вытащил. Он позволял бить себя, словно это доставляло ему удовольствие. Что ж, если это так, то я испытывала аналогичные чувства. Мне хотелось вгрызться в его шею, разорвать грудную клетку, достать его холодное сердце и прыгать, до тех пор, пока от бесчувственного органа не останется и мокрого места.

— Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя, Саша!

От Соколова меня оторвали чужие руки. Слишком грубо. По-хамски. Тот, кто это сделал, явно был не на моей стороне.

— Ты чего творишь, Заразная? Совсем уже из ума выжила? — рычал Рыбин, сжимая руками мой живот. Так, что не хватало воздуха. Так, что к горлу подступала желчь. Он всячески уворачивался от моих когтей и едва удерживал меня на месте.

— Убери от меня свои руки, урод! — орала я не своим голосом. — Не трогай меня! Отпусти, сволочь!

— Отпусти ее, — смеялся Саша. — Пусть выскажется.

На его лице красовались взбухшие поломы, виднелись кровоподтеки, волосы были взлохмачены — неизменной оставалась только улыбка. Дерзкая и вызывающая. Холодная и нераскаивающаяся.

— Мы пошли тебе навстречу, забыла? — кряхтел Рыбин, ломая мои ребра. — Мы не трогали тебя, а ты сама нарываешься? Скучно жить стало?

— Пусти меня, ублюдок! — брыкаясь, я плюнула Рыбину в прямо лицо, отчего тот шарахнулся от меня, как от заразы.

Проведя ладонью по лицу, он поморщился.

— Ты влипла, Цветкова, — Его глаза вспыхнули яростью. — Крупно влипла. Я тебе на куски порежу.

Мои пальцы коснулись ножа — смогу ли я опередить Рыбина в его планах и, наконец, восстановить справедливость? Ведь он заслуживает дырки в брюхе как никто другой…

Потасовка могла перейти в кровавое месиво, если бы не учителя, которые разогнали нас, как стаю мух. Не сомневаясь в истинных зачинщиках, директор пригласила братство «V» на воспитательную беседу. Я же осталась стоять на месте, катая в пальцах частички чужой плоти и чувствую на себе десяток ошарашенных взглядов.

— Чего уставились? — прорычала я, и испуганный народ поспешил убраться. А мне пришлось еще раз убедиться, что этот несложный вопрос обладает какой-то необъяснимой магией.

***

— Записываем тему урока и начинаем изучать материал, — волевой бас Жанны Анатольевны без труда подчинил учеников. Их головы прилипли к учебникам, а карандаши задрожали в руках. Учитель была рада такой дисциплине. А еще она была безумно рада тому, что Семен остался сидеть с Ниной. Она была готова усадить его к себе на колени, лишь бы он был вне досягаемости от меня.

И пусть это был уже четвертый урок, мои подушечки под ногтями продолжали пульсировать болью. Растрепанные волосы спадали на лицо. По телу выступили красные пятна. Расчесав письменной ручкой свои ноги, я с грустью осознала, что не надела колпачок. Теперь мою юбку украшали синие полосы.

Встретившись с Семеном взглядом, я слабо улыбнулась — изображая тигрицу, он поцарапал пальцами воздух. Новость о потасовки быстро разлетелось по школе, но такая популярность не особо радовала меня.

— Соколов! — Удар указки об стол вернул Семена в исходное положение. — За работу! А свои кривляния оставь при себе!

Первым от директора вернулся Лагута. Не изменяя традициям, он положил мне на стол мятый клочок бумаги. Братский «почтальон» даже не попытался сделать это незаметно.

Я развернула записку, только уже без страха. Мои руки не дрожали, как это было прежде. Теперь это была обычная бумажка и, с внушительным количеством ошибок, текст.

Собака спит с нАжом в спине,

Пусть гАрит она в огне,

Кровь бИжит с нее ручЪем,

Спит собака мертвым сном.

Мое веко задергалось, но нет от нервов, а от слезливого смеха, который вырывался наружу. Я попыталась притормозить его ладонью, но не вышло. Дикое ржание нарушило гробовую тишину.

— Цветкова! — взорвалась Жанна. — Ты пришла на урок, а не на цирковое представление!

Пропустив мимо ушей ее ругань, я повернулась к Лагуте.

— Вы опоздали, — хохотала я, обнимая живот. — Передай своему начальнику, что из тебя хреновый доставщик. Ваши записки уже не актуальны, мальчики. Ой не могу! Вот так напугали! А-ха, собаку уже прирезали, а угроза только поступила! Паршиво работаете, парни!

Из глаз выступили слезы. Все, включая учителя, смотрели на меня округленными глазами, что смешило еще больше. А вот Колька Лагута был расстроен. Скорее всего с него спустят несколько шкур, когда узнают, как он облажался. Пускай. Мне совсем его не жаль.

***

Как и следовало ожидать, в довольно грубой форме, я была удалена из класса. Повесив рюкзак на плечо, я шагала вдоль стены, обтирала об нее плечо и изучала надписи:

КУКУШКА + СОКОЛ = ЛЮБОВЬ.

8 «А» — ЛУЧШИЙ КЛАСС НА ЗЕМЛЕ.

УЧИТЕЛЯ ТВАРИ!

НЕНАВИЖУ ЭТУ ШКОЛУ!

Я ЛЮБЛЮ ШАЙКО ВАЛЮ.

А вот и рука Рыбина:

ЦВЕТКОВА — ЗАРАЗНАЯ. ПУСТЬ ВСЯ ЗАРАЗА ГОРИТ В ОГНЕ.

Мои плечи напряглись. Нет, я привыкла к его измывательствам — они никак меня не коробили, — меня смутила его грамотность. Ни в одном слове он не допустил ошибку. «Горит» — он написал правильно несмотря на то, что в записке было: «гАрит».

Я принялась изучать остальные каракули.

ЗЛАТА ДУРА.

ЦВЕТКОВА ИЗ «Г» КЛАССА БОЛЕЕТ СПИДОМ.

НЕ ПОДХОДИ К ЦВЕТКОВОЙ, ОНА ЗАРАЗНАЯ,

Странно. Каждая полученная мной записка просто кишила этими ошибками, а здесь ни одной. Или их писал Соколов старший, или мне трудно подобрать логичное объяснение этому феномену. Однако Рыбин никогда не отрицал, что пишет их, а значит, кто истинный автор — дело пятое.

***

Улица встретила меня хмурой погодой, хотя порадовал ветер — он стих. Что совсем не скажешь про мое настроение. Я не удовлетворилась своей работой — расцарапанного лица Саши мне было недостаточно. Это лишь меньшая часть того, чего он заслужил на самом деле. Он лишил меня моей Каштанки, а значит, должен ответить за каждый ее ноготок.

Внутри все бурлило. Чувство ненависти предавало сил. Меня пугали собственные мысли, одновременно возрождая во мне эмоции. Эти эмоции подпитывали желание жить, но искажали сам смысл. Я забывала о родных, фокусируя свое внимание на одной лишь мести.

Месть, она была сладкой на вкус. А мне так хотелось сладкого.

Я уже вышла на проселочную дорогу, когда позади меня послышались женские крики:

— Цветкова, стой! — противный голосок Кукушкиной Нади походил на скрип ржавеющих ставней. — Будь добра, подожди секундочку!

Она и еще несколько ее одноклассниц бежали мне навстречу. Размахивая кулачками, подружки едва касались земли, словно боялись замарать подошву. Это выглядело крайне нелепо. Так по-девчоночьи. Мы с Ниной так не бегали. Наша пробежка не была похожа на полет нежного лебедя, напротив, это больше походило на побег бешенного скота.

— А вот и ты, — констатировала Кукушкина, максимально приблизившись.

Мои руки вспорхнули в воздухе.

— А вот и я, — с сарказмом ответила я, решив, что сейчас мы закидаем друг друга бредовыми фразочками.

Брови Кукушкиной соединились.

— Дерзить решила? Что ж, очень глупое решение, — она схватила меня за рукав толстовки и потащила за собой. — Пойдем, поговорить нужно.

Уткнувшись пятками в землю, я притормозила.

— Отвали, — выдернув свои руку, я с заботой пригладила ткань толстовки. — Никуда я с тобой не пойду, Кукушкина, — последнее я произнесла с презрением. Даже не знаю, почему начала дразниться. Наверное, все дело в тошнотворных надписях, которыми она изрисовала школу и, которые мне пришлось совсем недавно лицезреть. Это была не ревность. Это было что-то похуже.