Гори жить (СИ) - "M.Akopov" - Страница 42

Потом, на повороте, мои ноги отрывает от ступеней, я держусь на одних руках. Держусь и чувствую, что поручни мне не нужны. Я бросаю их — и лечу, и бегу, и обгоняю состав — но каким-то магическим образом этот состав связан со мной, привязан ко мне, всецело зависит от меня. Я лечу — и он догоняет, я споткнусь — и у него колеса сорвутся с рельс…

Но я не спотыкаюсь! Я знаю, что в силах тянуть за собой всю эту махину столько, сколько длится черный провал, через который пролегает путь — и не снижать скорости.

Проснувшись, я чувствую себя усталым. Не высыпаюсь…

Доктор посмотрел на пациента, но боли в его взгляде было больше, чем научного интереса.

— Скажите, Майк, в этом вашем сне о поезде присутствуют какие-либо еще ощущения? Вот мчитесь вы через пустоту — а куда? И что чувствуете, когда оглядываетесь на состав?

— Я чувствую беспокойство. Во мне сильна уверенность, что концом пути станет катастрофа, небытие, полное и жестокое разрушение. В вагонах же — люди! Я не думаю о них и не вижу их, но я знаю о них. Более того, у меня такое чувство, что где-то там, в купе или в салоне, едет Джули — и даже не одна, а много Джули… Полный состав Джули! Она разная, ее обличия и молодые, и старые, и даже детские — но это она!

Голос Майка дрогнул. Он замолк и отвернулся от окна, в которое неотрывно смотрел все время своего рассказа.

— Выпейте воды, — тихо предложил доктор и подал мужчине зеленую бутылочку с винтовой крышкой. — Это вам поможет.

Пациент через силу сделал глоток, потом еще и еще. Питье действительно помогло.

— Итак, Майк, — все так же тихо проговорил психиатр, — мы добрались до противоречий, терзающих ваше сознание. Всего их, кажется, три. Вас манит и влечет возможность мчаться над бездной, подпитываясь от бесконечности энергией — это первое. Вас страшит финал этой гонки — необратимое разрушение всего, что составляет ваше бытие, полный хаос как итог гонки. Это второе. И третье. Вы полны сострадания к тем, кто от вас зависит. И вообще ко всем. Вы готовы их защищать от превратностей судьбы — без притязаний на благодарность и славу.

Три разнонаправленных вектора вашего существования раздирают вашу психику. Если оставить все как есть, это плохо кончится. Поэтому чаще всего доктора назначают подобным пациентам некоторый комплекс лекарств, позволяющих снизить накал внутренней борьбы.

Есть, однако, иной путь. Вам достаточно выбрать лишь одно направление — и отдаться ему всецело!

— Что же будет, если я выберу одно направление? И как я это сделаю? — глухо поинтересовался Майк.

— Сделать выбор непросто. Еще сложнее воплотить решение в жизнь. Нам рано пока что говорить о предпочтении. Хотя лично меня бы устроило, — усмехнулся доктор, — если б вы переквалифицировались в медики и весь остаток жизни посвятили облегчению людских страданий. Но это обычная профессиональная ревность, не достойная внимания. Если все начнут заботиться обо всех, у каждых семи нянек образуется по воспитаннику без глаза. Так ведь говорится в русской пословице?

— Так! — улыбнулся Майк. — Продолжим завтра, герр Вайс?

— В это же время, жду вас!

Пациент ушел, а доктор еще долго сидел за столом, покачивая головой и кривя губы в сомнениях. Наконец он вздохнул — дескать, будь что будет! — и удалился из кабинета.

Япония. Цветущая сакура на опушке леса самоубийц

«И начал странствия без цели,

Доступный чувству одному;

И путешествия ему,

Как всё на свете, надоели…»

А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»

На следующий день — солнце уже поднялось над вершинами гор, но еще не достигло зенита — Майк влетел в кабинет доктора Вайса без стука. Глаза его были красны от недосыпания. Сам он выглядел и возбужденным, и подавленным.

— С вами что-то случилось? — обеспокоился врач.

— Да!

Голос Майка был глух, но тверд.

— Вчера вечером я получил письмо. Записку… От Джули! Не очень длинную и звучащую как-то необычно. Тревожно, что ли… Не знаю, что и думать. Не спал всю ночь, перечитывал… Запомнил каждое слово. А когда утром вышел на улицу, я ее увидел!

— Вы с ней говорили? Общались как-нибудь иначе?

— Нет, доктор. Сегодня я пошел к ближайшему магазинчику, это вверх от моего отеля, в противоположную от вас сторону, и увидел Джули. Она проезжала мимо меня в машине. По другой стороне дороге, но в ту же сторону, что и я. Стекло было опущено, она смотрела мне в лицо — и ехала. Быстрее, чем я иду, но медленней, чем все здесь мотаются. Я не мог ошибиться!

— Но она не остановилась и ничего вам не сказала?

— Нет! Только не спеша ехала мимо. Смотрела так… Знаете, у нас говорят «во все глаза». Вот во все глаза она и глядела. И молчала. И так и проехала. А потом прибавила ходу и умчалась куда-то наверх, в гору.

— Марку авто вспомнить можете?

— Белый Рендж Ровер.

— А вы что же? Махнули рукой, вскрикнули «ура, привет, наконец-то»?

— То-то и оно, доктор, что как увидал ее, словно окаменел. Стоял столбом и ничего не делал, молчал и пялился, как она едет мимо. Понимаете, это была Джули, точно Джули, никто иной как Джули! Но она была какая-то не такая. Не бледная, нет, но… посеревшая. Во взгляде что-то горестное. Я не знаю, как сказать точнее…

— Долго вы стояли, как она уехала? Из ступора вас вывел кто-то из прохожих? Либо звук какой-то резкий? Как вы пришли в себя?

— Не помню…

Доктор покачал головой.

— Так не годится. Давайте-ка я угощу вас пилюлями, которые вернут вам спокойствие и рассудительность, и тогда продолжим.

Майк кивнул, и тут же получил две прямоугольных таблетки с округлыми углами и блеском глазури на боках. Стакан воды помог ему справиться и с лекарством, и с волнением. Врач тем временем поколдовал над пультом, и в комнату полилась музыка, простая и красивая.

— Это Гендель, — сообщил герр Вайс. — Под его музыку вершили свои дела английские короли. Уж нам-то она точно не повредит.

Майк снова кивнул. Музыка действительно успокаивала и отвлекала. Почему он сам пренебрегает музыкой? Ведь как бальзам на душу…

Он помолчал, слушая, как быстрая тема сменяется медленной, а возмущенный голос скрипки, то оправдываясь, то обвиняя, спорит с оркестром. Однако чем дальше, тем меньше драматизма слышалось в голосе скрипки, и тем больше покорности появлялось в ее соперничестве с оркестром.

Несколько финальных тактов звучали изящным компромиссом между непримиримыми поначалу инструментами. Музыка давала пример: все разногласия в этом мире преодолимы, никакие неприятности не вечны; делай два шага вперед и шажок назад — и к твоей поступи приноровятся ведомые массы…

Возбуждение, терзавшее Майка, мало-помалу отступало. Сердце перестало колотиться, неутолимая сухость во рту исчезла, захотелось спать.

Он прилег на кушетку и закрыл глаза. Спасительный покой медленно овладевал им, унося прочь переживания прошедшей ночи. Сознание постепенно погружалось в сон — целительный, легкий, без видений и тревог.

Тихо ступая, доктор вытащил из шкафа клетчатый зеленый плед, укрыл пациента, приглушил свет и музыку, устроился в кресле. Ждать ему пришлось долго. Спал Майк несколько часов, и проснулся лишь под вечер.

Сон ушел быстро, будто убежал. Пробудившись, Майк откинул плед и сел. Ему было легко и покойно, но и пусто — и в душе, и в мыслях.

«Это ничего, — подумал Майк, — это даже приятно!» И безмятежно заулыбался…

Вечерело. Солнце уже село. Сумерки еще подсвечивали облака и вершины фиолетовым, но чернота, неодолимо накатывавшая с востока, несла непроглядную тьму.

Гендель давно смолк, и вместо него в динамиках, спрятавшихся в темных углах обширного помещения, напевала молодая негритянка — что-то старое, о зимней мелодии и ушедшей любви.

Доктор варил кофе.

— Вам с сахаром, Майк?

— И желательно двойной крепости, — улыбнулся повеселевший пациент.

Они пили кофе, негритянка живо распевала о сладостном и желанном весеннем обмане, и жизнь уже не казалась Майку такой путанной и горькой.