Убить в себе жалость - Нестеров Михаил Петрович - Страница 24

Если врачи изменят показания, Михайлову грозит максимум два года лишения свободы. Оправдательного приговора, конечно же, от судей не дождешься — не позволяет законодательство, и о помиловании не могло быть и речи. Считай, в этом случае отец Светы получит символический срок, — это все, что на данном этапе могла сделать Валентина.

Маргелов внимательно выслушал ее и согласно кивнул головой.

Она поблагодарила следователя и попрощалась. Выходя из его кабинета, обернулась:

— Я и тебя видела на похоронах сына. Почему не подошел?

— Не знаю, — честно ответил следователь. — Я не умею сочувствовать.

— Не ври, Вася. Просто ты знаешь, что я не умею принимать соболезнования.

Маргелов пожал плечами: "Пусть будет так". Подумал и замер под взглядом Ширяевой — ее глаза говорили: "Ты тоже видел Курлычкина в машине".

Он медленно приблизился к ней.

— Что ты собираешься делать? — настороженно спросил он.

— Для начала проверю на прочность нервы Курлычкина. Кстати, его главный офис находится на Киевской?

Маргелов счел за благо не отвечать: Ширяева, рассматривая в суде дело Максима Курлычкина, знала достаточно адресов и телефонов. А где располагались "киевляне", в городе знал каждый.

В начале первого Ширяева, кивнув соседкам, входила в подъезд своего дома. Толкнув решетчатую дверь, вошла в помещение мастерской. Слесарь поднял на нее глаза и поздоровался.

— Зайдите в сорок седьмую, пожалуйста, — попросила она.

— В сорок седьмую? — он почесал за ухом. — А что у вас случилось?

Прямолинейный вопрос, без задней мысли. Валентина поймала себя на мысли, что болезненные ощущения в ней притупляются. Было в этом что-то и положительное, что, конечно же, не касалось памяти Ильи. В ней жило другое чувство, на фоне которого память о сыне не выделялась, а принимала какой-то торжественный оттенок.

— У меня засорилась раковина, — ответила она.

— Сейчас поднимусь, — слесарь подошел к шкафу и освободил из-под промасленных тряпок металлический ящик с инструментами.

Она оставила дверь приоткрытой и прошла на кухню, быстро приготовив легкую закуску и поставив на стол бутылку водки. Когда слесарь появился на кухне, она предложила ему место за столом, обращаясь к нему на "ты":

— Присаживайся. Тебя Костей зовут?

— Может, сначала я раковину прочищу? — не совсем уверенно проговорил сантехник, поглядывая на угощение.

Вообще-то он привык к подобным приемам, очень часто его работа начиналась именно с рюмки. Однажды для себя он вывел странную формулировку: почти все сантехники одинаковы — выпивают, берут с жильцов деньги за пресловутые прокладки и прочее. Он не думал исправляться или что-то менять в уже сложившемся образе, просто выходило как-то чудно, как в передаче "Пойми меня". Скажи любому: "сантехник" — и он тут же выдаст основные определения: водка, стояк, прокладка, канализация… быстрее! что еще… небрит, нечесан, роба, дерьмо… нет, нужно закончить на оптимистической ноте… точно — рабочий. А жена — колхозница.

Огрубевшей рукой Костя поднял рюмку, мысленно послав хозяйке старообрядческое "благодарствую", и выпил.

— Закусывай, — Валентина пододвинула тарелку с колбасой и свежими огурцами. Она долго проработала следователем и знала, как и с чего начать разговор. Вот Костю можно сразу спросить, причем в лоб: "Костя, кто тебя напоил в тот день, когда убили Свету Михайлову?"

Он так и знал, что раковина у судьи в полном порядке. Но пошел. Ему самому не давала покоя мысль — почему он отрубился в тот день. Судя по всему, выпил лишь бутылку с небольшим. А если учесть, что кто-то все же составил ему компанию, то максимум — бутылку. Но Костя иной раз принимал на грудь по литру — и ничего. Почему он решил, что кто-то составил ему компанию? Потому что он никогда не пьет один, в крайнем случае, плеснет в стакан какому-нибудь ханыге: и доброе дело сделает, и не отступит от своих правил.

Он пожал плечами.

— Не знаю. Заспал. По-моему, какой-то парень подходил ко мне, искал знакомого.

— И он же угостил тебя, так?

— Не помню, Валентина Петровна, заспал, ей-богу. Вообще я редко в отруб напиваюсь. Да еще жарко было. А у меня в помещении влажно, как в тропиках.

— А странного ты ничего не припомнишь в этот день? Когда проснулся, например.

— Странного?.. — Костя пригладил растрепавшуюся шевелюру. — Да вроде нет. Только замок долго искал — а он лежал на столе.

— Почему же ты его долго искал?

— Потому что место ему я определил давно: замыкаю его на решетке двери, а ключ кладу в карман — это уже правило. Когда выхожу из слесарки — вот он, перед глазами. — Костя помолчал, пряча глаза. — Знаете, Валентина Петровна, я ведь тоже не верю, что Свету убил Илья. Я же видел, как он к детям относился.

— Спасибо тебе, Костя, — Валентина в знак благодарности коснулась руки слесаря.

— Я хотел Грача расспросить, думаю, может, он видел меня в тот день.

— Какого Грача? — не поняла судья.

— Да соседа вашего, из сорок восьмой, — сориентировавшись, Костя указал себе за спину, — Вовку Грачевского. Он постоянно на улице торчит рядом с матерью. Она торгует, он помогает ей товар из дома принести-отнести. У него позиция хорошая — и двор наполовину видно, и магазин. Как только кто-то из знакомых с "пузырем" появится, он тут же охвостится. Весь день может пить, но, как в кино, никогда не пьянеет.

Валентина продолжала слушать слесаря. Конечно же, она неплохо знала своих соседей. Когда работала следователем, помогла матери Грачевского написать коллективную характеристику на сына, которому было предъявлено обвинение по статье 144 — кража, успела побеседовать со следователем и самим Грачевским. Он совершил только одну кражу — впервые. Ушлый следователь, на котором висело два десятка идентичных нераскрытых дел, профессионально уговаривал арестованного взять на себя хотя бы десяток: какая разница, что одна кража, что десять, все равно "двушка" светит, зато следователь расстарается, и дело уйдет в суд вполне симпатичным.

Володя во время второго допроса уже изучал подробности нераскрытых дел: адреса, что украл, каким способом проник в квартиру. И вдоволь курил: следователь, которому на каждого подопечного выдавалось в месяц семь рублей с копейками, выделял по пачке "Примы" в день.

"Сколько ты на него повесил?" — спросила Валентина во время первой встречи. Следователь прикинулся дурачком. "Слушай, друг, — посоветовала она, — не делай из парня героя. На киче сидят не дураки, с двумя десятками краж за спиной его подтянут к себе авторитеты, в течение года-двух будут одни и те же разговоры — о кражах, деньгах, "свободной" жизни. Когда он освободится, его найдут, дадут денег — что дальше, не мне тебе объяснять. Если он откажется, друзья по зоне надуют губы: "Обижаешь". А такое слово многое значит даже на воле: "Значит, ты забыл, как глотал чай с конфетами, прикапывался колбаской, салом. И кто тебе шконку в продоле выделил — тоже не помнишь?" А с одной кражей у него есть шанс тихо отбарабанить свой срок. Дай-ка я с ним поговорю".

Вроде бы все усвоил Грачевский во время разговора с Ширяевой, но обвинили его в двенадцати кражах личного имущества граждан и осудили на полтора года. Повторное преступление, совершенное по однородной статье, называется рецидивом. Не прошло и месяца, как он освободился, — и его снова взяли под стражу. Во второй раз ему грозил срок до десяти лет, дали только пять. В третий раз — семь, но он вышел раньше, попав под амнистию. И, как ни странно, "завязал". Но сел матери на шею.

Валентина налила слесарю еще одну рюмку.

— Не в службу, а в дружбу, Костя. Сходи, пожалуйста, за Грачевским. Если он не согласится…

— Согласится, — заверил сантехник, опорожнив рюмку.

Грачевский появился в квартире судьи в привычной экипировке: в китайском спортивном костюме и тапочках. Издали могло показаться, что на его руках синие перчатки, — они сплошь были покрыты татуировкой. Внешность у него была типичной для людей его профессии: худой, сутулый, голубые бесцеремонные глаза смотрят с поволокой, более чем уверенно.