Красная улица
(Повесть) - Кава Виктор Иванович - Страница 10

…Дороги, тропинки, просеки, села, хутора… Сколько миновал их Спиридон! Уже почти без запинки рассказывал встречным свою историю. Уже даже сам верил в выдумку. Для ночлега выбирал хату, которая победнее — в бедных хатах живут семьи, которые принимают близко к сердцу чужую беду, потому что сами горе мыкают… Просыпался утром — и опять нужно было натягивать чуни с пропитанными потом портянками, заскорузлую от снега, дождя и ветра фуфайку. Ветер бросал ему в лицо горсти раннего снега или пригоршни грязного осеннего дождя. Чем дальше, тем гуще и длиннее становились леса…

Постепенно приближалась Грива…

…Голодный, уставший до предела, Спиридон еле брел вечером по селу Карасин. Кое-где из дымоходов струился дым. Спиридон не столько видел, сколько чувствовал его жадными ноздрями. Он уже облюбовал одну хату, как вдруг из-за угла нетвердой походкой вышли двое мужчин в черном. Полицаи… Они брели посредине раскисшей улицы и горланили песни, каждый свою. Спиридон прижался к изгороди.

Полицаи остановились. Пошатываясь, подошли к нему.

— Ты кто такой? — спросил один из них заплетающимся языком. — Почему властей… испугался? А?

— Да я… — открыл рот Спиридон. — Я думал, что вы… не на службе… Так чего ж…

Его перебил второй полицай:

— Что, выродок, жилки трясутся? — И, подняв указательный палец, изрек: — В наше время полиции боятся или партизаны, или окруженцы! Ты кто — выбирай.

Спиридон пожал плечами. Вот пристали! Как от них отделаться?

— Пастух я, — терпеливо стал объяснять Спиридон. — В Гриву иду, к тетке.

Полицаи не слушали его. Один взялся за изгородь — его мутило. А второй щупал фуфайку Спиридона.

— Петро, может, снимем? Пригодится… И ремень, г-ик… еще вполне…

Спиридон дернулся, но полицай, хоть и пьян, крепко держался за фуфайку. Сорвал ее со Спиридона и, взяв под мышку добычу, поковылял по улице, обнимая своего дружка.

А Спиридон так и остался стоять под изгородью. Дрожал от холодного ветра и отчаяния. Так глупо, позорно расстаться с донесением! И где — днем от Карасина Лишневка видна, а от нее до Гривы рукой подать… Сорвался с места, догнал полицаев.

— Дяденьки, что же я вам сделал, что вы меня раздели? Я же закоченею… Отдайте!

Полицай лениво оглянулся, прищурил глаз:

— Верно, зачем мне это барахло? На.

И тут будто комлем стукнуло Спиридона по голове. Дорога закачалась, перевернулась стоймя, зашатались хаты, полицай с поднятой рукой… И все заволокло густым туманом…

Когда к нему вернулось сознание, рядом уже никого не было. Спиридон, шатаясь, поднялся. Закоченевшее тело дрожало, будто в лихорадке, голова была тяжелая. Огляделся. Как будто сюда, вправо, дорога на Лишневку. Шатаясь, побрел по дороге…

Поле встретило его промозглым ветром. Под ногами чавкала и хрустела грязь, затвердевшая на морозе… Как ни был измучен Спиридон усталостью и голодом, он пустился бегом, чтобы не закоченеть. Полотняная сорочка совсем не грела. Надежда встретить партизан торопила его, гнала вперед.

Почти у самой дороги стояла скирда с сорванным верхом. Спиридон повернул к ней — хоть немного защититься от ветра, передохнуть… Пригрелся и уснул.

Когда проснулся утром, ноги были холодные как лед.

Ветер, как будто сжалившись над Спиридоном, изменил свое направление и порывисто стал толкать его в спину, Спиридон только ноги переставлял… Как ни замерз, все же сделал большой крюк и обошел Лишневку.

Под Гривой к речке прижался небольшой хутор. Его кто-то так незамысловато и назвал — Приречье. Спиридон, немного поколебавшись, свернул к хутору. Отогреется, расспросит дорогу, может, кто-нибудь подскажет, как найти партизан…

Как только вышел на узкую хуторскую улицу, наткнулся на двух мужиков. В полушубках, с немецкими автоматами…

Екнуло и замерло сердце. Опять… Только на сей раз не полицаи, а националисты… Павел Осипович предупреждал насчет них… Они медленно шли к Спиридону, не спуская с него глаз. И он шел… Чем больше сокращалось расстояние, тем равнодушнее он становился — что будет, то будет. Опустил глаза. Видел только месиво грязи и свои ноги в заляпанных чунях. Вот и сапоги этих двоих видны. Они сделали один шаг, второй и остановились.

— Ты кто? — спрашивает басовитый голос.

Спиридон вяло повторяет свой рассказ. Сам чувствует, что звучит он неубедительно, хотя слова те же самые… Мужики с минуту помолчали. Другой голос, тонкий, срывающийся, полный подозрения, произнес:

— Здесь что-то не так, Андрей. Шел в такую даль… Не лазутчик ли лишневский? Уж не полицаи ли подослали?

— Ну-ка, пошли к командиру, пусть разберется, — говорит бас. Сквозь равнодушие, усталость, ноющую жалость к себе стали просачиваться два слова, услышанные от мужиков… «Командир. Полицаи». С какой бы это стати националисты стали называть своего вожака командиром? У них называют «батьком». Взволнованный этим открытием, Спиридон наконец поднял голову. И его потрескавшиеся от ветра и мороза губы расплылись в улыбке — у мужиков на шапках, потонув в меху, виднелись узенькие красные ленточки. Партизаны?!.

Он так резко остановился, что мужик, шедший сзади, толкнул его коленом в спину.

— Ты чего, как козел, тормозишь?

Спиридон поднял голову — мужик был высокий и худой. Таких по деревням дразнят каланчой.

— Так вы… вы партизаны? А я думал… Немного испугался и сказал неправду…

— Погоди, погоди, малый, — перебил его дядька. — Командиру расскажешь, а он определит, что ты за птица.

Спиридон посмотрел вперед. Возле хаты стояло человек десять мужчин. Спиридон стал приглядываться — что-то знакомое было в дядьке, который, опершись о стену, спокойно слушал своих возбужденных собеседников.

Спиридон ускорил шаг, потом не удержался, побежал.

— Стой! Ты что, рехнулся! — крикнули сзади конвоиры.

Но Спиридон не остановился. Растолкал мужчин.

— Дядя Коля! Это вы?

Мужчина схватил Спиридона сильными руками, легко поднял и недоверчиво спросил:

— Откуда ты, Спиридон? Уж не с неба ли свалился?

Подошел высокий конвоир.

— Это мы, Николай Парамонович, заарканили малого. Видим, идет, шатается, как после выпивки. В одной рубашонке. А говорит — из самого Торчина пришел… Вы его знаете?

Николай Парамонович поставил Спиридона на землю, накинул ему на плечи свой пиджак, похлопал по плечу:

— А как же, калина-малина! Родственника своего не знать? Это Гнатюка Федора сын. Стариком его на улице дразнили…

Партизаны засмеялись. Спиридон тоже. Ему стало так легко, так свободно среди своих.

— Я должен вам кое-что сообщить, — вытянулся, как умел, Спиридон. — Я пришел из Торчина, от подполья. Искать партизан… Мой брат Сашко сказал, что вы возле Гривы сколачиваете отряд… А ваши подумали, что я лазутчик. Правда, я тоже хорош, не заметил поначалу красных ленточек, думал, эти… как их?..

— Националисты, — подсказал Конищук. И нахмурился. — К сожалению, развелось их по лесам. Нас пока что не трогают, а по селам разбойничают, наш авторитет подрывают. Тоже, видите ли, партизанами себя называют… Ну, а что тебя заподозрили, не обижайся. Такое нынче время, калина-малина… — Говоря это, Конищук легонько взял Спиридона за плечи и повел к подводе, стоявшей на выезде из хутора. — Вот что, садись, поедешь в лес. Подкрепишься, отдохнешь. На тебя глядеть страшно — краше в гроб кладут… Ну, ты молодец, калина-малина! — продолжал Конищук. — Столько верст пройти! Не каждый взрослый сможет…

— Пройти-то прошел, — вздохнул Спиридон, — но вот уже под конец пути донесение утратил…

— Как это произошло?.. Что там было? — встревожился Конищук.

— Там… написано, что подпольщики Торчина посылают к партизанам курьера Старика, то есть меня, для связи…

Спиридон рассказал, как полицаи отняли у него фуфайку.

— Гм, калина-малина, говоришь, Торчин упоминается? Это плохо… Гм, говоришь, были пьяны? Это хорошо. Не иначе, как пропьют где-нибудь твою фуфайку. К водке они охотники… Ну-ка, рассказывай, что у вас там за подполье…