Таша (СИ) - Шатохина Тамара - Страница 1

Избушку сотряс очередной удар! Дрогнули доски пола, на котором я сидела, посыпалась на голову труха с потолка, закружилась в воздухе, медленно оседая, мелкая пыль. Я согнулась еще сильнее, уткнув лицо в колени, обхватив их руками и тоненько заскулила от ужаса… Опомнилась, поперхнувшись воздухом, зажала рот ладонью, закусила ее зубами.

Ох, как же хочется выплеснуть, наконец, этот страх! Сделать что-то такое — закричать, вырваться, убежать! Но этот крик только внутри… он ширится в голове, распирает ее болью. Сжалась щуплым комочком, потом опять испугано вскинулась — распахнула воспаленные глаза в темноту, прислушиваясь… сколько же еще я выдержу так? На сколько еще у меня станет сил?

Снаружи снова раздались размеренные звуки тяжелых шагов — сшурх…сшурх…сшурх — хрустел и крошился снег под грузным телом. Я почувствовала, как потихоньку отпускает наболевшие мышцы. Это передышка на малое время — оно ходит так, ходит… В это время можно просто сидеть, замерев… ждать, и не умирать от ужаса, а просто бояться. То движется все так же размеренно, тяжелой неживой поступью, бездумно нарезая несчетные круги. Что ведет его, какая сила, как возможно такое?!

Сглотнула сухим горлом, осторожно потянулась за водой, зачерпнула глиняной плошкой — тихо, чтобы не хлюпнуло, выхлебала… один глоток получился громким. Шаги снаружи сбились… зазвучали опять. Дрожащей рукой стерла с лица труху, осыпавшуюся с потолка, в носу зачесалось — зажала его, посидела так… попустило.

В избушке становилось холодно. Печка, которую я растопила по приходу, уже остыла, стены понемногу промерзали. Я тепло одета и обута, но холод уже подобрался к ногам. А еще я сильно потела от страха, и тело тоже потихоньку стынет под сырой сорочкой. Нос чешется… глаза, будто песком посыпаны — заболеваю, или это от того, что долго не спала?

Мерные, мертвые звуки — шаги за моей спиной… потом сбоку… потом передо мной — возле двери. Сшурх… сшурх… сшурх… На сердце давит и дышать тяжело… Дверь крепко заперта на тяжелый засов и сама — крепкая, целая… С другого боку — там окно. Я закрыла его ставнем, накинула затвор изнутри. Но этот ставень не как дверь… та открывалась наружу, а ставень — внутрь. Что там за сила, если дрожит все жилище, сложенное из здоровенных, крепких бревен?

На железном болте оконного засова, что поперек небольшого окна — мой охранный амулет. Я ничего не понимаю в ведовстве, и его мне подарили как защиту от многих страхов. Входит ли туда защита от нежити? От умертвия, что нашло меня здесь?

Шаги звучат и звучат, отдаются в голове и груди… неживые, грузные. Мертвые люди всегда тяжелее живых. Когда выносили из дому покойную бабку Мокрею, мужики здоровые кряхтели, а она тоже, как я, щуплая была… старая. Почему оно так?

Хочется по-маленькому… а страшно встать, сходить до глиняного горшка, найденного мною накануне. Журчать же будет. Не выжить мне тут… талого снега, чтобы попить, станет еще надолго, а вот еды… Но без нее прожить можно… можно. В страхе таком не протяну долго — не вынесу, просто сердце не выдержит. Оно лупит в груднину смертным боем, пока слух настороженно ловит отзвук мертвых шагов. Сколько еще выдержит? Почти два дня и ночь я не спала, сколько еще продержусь?

В голове туманится, перед глазами проплывают видения: тело мужское — смуглая гладкая кожа, крепкие, сильные руки, лицо его — нет на свете милее… Счастье какое, что мне довелось быть с ним, узнать его, дитя его зачать… Не сберегу, погублю из-за дурости своей и гордыни глупой. Ведь предлагали помощь, провести хотели…

Вздрогнула, прислушалась — снаружи стало тихо. Где остановилось умертвие, не возле окна ли? Не уследила… задумалась, отвлеклась. Опять судорожно обхватила колени, сцепив леденеющие пальцы. Мышцы, как каменные. Почти умирая от страха… жду. Болит все тело, зажмуренные с силой веки, саднят искусанные губы.

Слух царапает глухой шершавый звук — как будто кто шарит по стене, потом ведет рукой по окну… Повела ошалевшими глазами вокруг — чем защититься? Взгляд падает в зев печи, отворенный для тепла — но там только уголек маленький остался среди серого пепла. Страх выжимает стон из груди — мучительный, жалкий, безнадежный. В ответ — удар по ставню, треск дерева, движение оттуда… и разум не выдерживает, срывается в темноту…

— Таша, детка, где ты там? — послышался тихий голос моей двоюродной бабки.

Я махнула рукой подружке — потом договорим, и скользнула в дверь пекарни — маленькой, семейной. Сельчане сами пекли себе хлеб. А наша пекаренка кормила хлебами государеву стражу. Еще моя бабушка договорилась об этом, и договор закрепила с участием ведуна. Уже нет бабушки, нет мамы, только старая бабка Мокрея да я остались. Но мы справляемся — я люблю эту работу. И я сильная, хотя маленькая и худая. Справлялась и раньше, а сейчас я уже совсем взрослая — вступила в возраст замужества. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет.

Но к бабке Мокрее не заходят парни просить за себя, чтобы получить разрешение встречаться со мной. Потому что наша семья проклята. Никогда в ней не было мужиков, одни только бабы. Сами крутились, стараясь прокормиться и выжить. Искали способы, находили их. Как вот этот договор на выпечку хлебов для стражников — постоянный, надежный заработок. Кроме того, у нас была корова, куры и огород. Все это, конечно же, требовало рук. Но я никогда не знала голода, не ходила в старых отрепьях. Мы жили бедно, но не бедствовали.

Сейчас, правда, стало тяжело. Бабушка умерла от старости, а мама замерзла в степи. Все говорили, что по дурости… я так думать не хотела.

Бабка Мокрея была младшей сестрой моей родной бабушки, но тоже уже старой и больной. Тяжелый труд без мужиков в доме старил женщин раньше срока, сгибал спины, скрючивал пальцы.

Но даже если бы и не висело это проклятье над нашей семьей, то меня, скорее всего, за мужа все равно не взяли бы — я была некрасивой. Не вышла ростом, не обросла округлостями. Мои косы цвета ржавчины смотрелись диковиной и нелепостью — все сельчане были черноволосыми, кроме нескольких привезенных издалека светловолосых невест. Глаза как будто не подкачали — были привычного для односельчан темного цвета, но вот незадача — все лицо, да и тело всплошную усыпали яркие веснушки. Я ходила конопатая круглый год, а не только по весне. У других аккуратные конопушки выскакивали на носу только под яркими лучами солнца, а меня щедро раскрашивали и хмурая зима с осенью.

Бабка звала меня не просто так — пора было вынимать из печи хлеба и сажать туда пряники. Такие пряники умела печь только я. Меня часто просили научить, открыть секрет, но я молчала. Придумала же как-то я, вот пусть бы и они сами сообразили — не так это и трудно. Пряники были медовыми. Только вот, сколько бы меда ни клали в тесто другие стряпухи, запах его терялся с выпечкой — прогоркал, а тесто становилось тяжелым и липким. Я же выкладывала горячие пряники на полотно и только потом щедро смазывала жидким медом сверху. Когда он чуть впитывался — покрывала взбитым с кленовым сахаром куриным белком. И летний аромат меда так и оставался живым — пряным, острым.

Я сегодня промыла косы, расчесала их костяным гребешком до сухого треска, потом заплела с синей лентой. Из печи пальцем набрала сажи и подчернила брови, тоненько подвела их мизинчиком — мне так нравилось больше. Потом еще постараюсь мелкой мукой присыпать веснушки и губы покусаю, чтобы горели алым. Свежий вышитый передник на рабочее платье — вот и все, что я смогу сделать, чтобы постараться понравиться.

Скоро за свежими пряниками, которые я пеку два раза в седьмицу, заедет он. Есть люди, которые не могут долго жить без сладкого — он, видно, из таких. Я всегда оставляю их для него, чтобы знал — к нам можно заехать в любой день.