Грозный идол, или Строители ада на Земле
(Собрание сочинений. Т. III) - Эльснер Анатолий Оттович - Страница 35

Войдя в лес, Сусанна сразу повеселела. Здесь на нее пахнуло такой благоговейной тишиной и миром, что на время она совершенно забыла о гнусном Парамоне и даже о своем бесстыдном супруге-боге. Зеленые купола и таинственные лесные коридоры манили ее под свою тень. Здесь не надо было краснеть, как среди людей, присутствие которых ее часто мучило и стесняло.

Незаметно для себя она зашла далеко в глубину леса.

Сделавшись веселой, она с быстротой белки вскарабкалась на дерево и, усевшись на ветвь, стала покачиваться на ней. Вдруг откуда-то раздался необыкновенный, какой-то сухой, мучительный хохот. Девушка стала прислушиваться, оглядываясь во все стороны. В несколько прыжков она спустилась с дерева и быстро пошла по направлению страшных звуков и вдруг, увидев посреди маленькой поляны кровавую, вздрагивающую глыбу, остановилась, смертельно побледнев. Перед ней обрисовался окровавленный человек, лежащий на животе. Человек смеялся страшным смехом, и кровавое тело его конвульсивно вздрагивало, и тучи насекомых кружились над его спиной. Она быстро подошла к нему и снова остановилась, и лицо ее сделалось несчастным, и ее грудь начала высоко и неровно подыматься.

Человек хохотал. Тучи насекомых, впиваясь в его раны, пили его кровь.

Она смотрела, все сильнее вздрагивая всем телом. По губам ее стала пробегать нервная дрожь.

Он хохотал.

Она опустилась на колени перед окровавленной массой, слезы брызнули из ее глаз, и она начала рыдать.

Человек перестал смеяться и поднял голову. Она увидела страшное лицо с глубоко ввалившимися глазами, сверкающими из своих впадин каким-то страшным, злым, холодным светом, с губами, в углах которых виднелись полоски запекшейся крови и которые, раскрывшись, вздрагивали в конвульсиях. Она смотрела на него со слезами, льющимися из глаз.

Кровавый человек молчал.

— Я омою твои раны, — заговорила она нежным, дрожащим голосом, — я отнесу тебя на своих руках, где тебя никто не тронет… Дай мне согнать мошек с твоей спины… Может быть, ты голоден… Я тебя жалею…

Он странно усмехнулся.

— Будь проклят человек на земле… — воскликнул он.

— С тобой это страшное сделали начальники, но ты не хотел верить… Ты смеялся… И вот надо было, чтоб не обиделся…

Он опять страшно усмехнулся.

— Будь проклят свет солнечный и тот, кто зажег его.

Оканчивая свои прерванные им слова, она сказала:

— Чтоб не обиделся Лай-Лай-Обдулай.

Человек мрачно и угрожающе закивал головой и, опираясь на палку, которая лежала около него, начал медленно, с трудом подниматься. Между тем, на поляне появились несколько крестьян и женщин, пришедших сюда, может быть, для того, чтобы его отыскать.

Человек стоял, опираясь на палку и вздрагивая своим окровавленным телом. В глубоко ввалившихся глазах его вспыхнул яркий свет холодного неумолимого ожесточения, и он воскликнул громким голосом, в котором звучали слезы и хохот одновременно. И когда он говорил, люди, стоящие под деревьями, подошли и, остановившись неподвижно, стали его слушать. Он говорил:

— Да будет проклят человек в Зеленом Раю! Да будут прокляты матери, рождающие людей, и отцы, расплождающие ехидин. Нет больше Бога на небе: Он отвратился от вас, нет мира и радости в сердцах, нет света перед глазами человека… Дьяволы кружатся во тьме и кричат: «Слезы, кровь и смерть», — отныне это вам осталось, люди Зеленого Рая, потому что бога совести в сердцах дьяволы завалили каменьями… Была эта земля для вас как рай, потому что в голове вашей был разум, а в сердце — правда и совесть… но отлетел разум к небесам, ускакала правда к ангелам, и бесы ворвались в ваши сердца и кричат… Кланяйтесь теперь дьяволам-начальникам и богам-чурбанам… пляшите перед новым богом из дерева и с приделанной бородой…

Вы отдали вашу свободу — будьте как верблюды за это, сгибайте ваши спины, пусть ваш хребет трещит и гнется, и падайте под ношами лицом в песок, потом умывайтесь вашими слезами, и слезы пейте вместо воды. Вы вынули совесть из себя: безумие вместо нее влетело в вас, и окровавленный нож вложил Сатана в руку вашу… Пускай же сын вонзает его в гортань отца, если от него не ушла совесть… а жена — в спину мужа, чтобы он не мешал ей блудить… Так будут угождать начальникам: поливать свои пути в ад — кровью и слезами… хорошо, хорошо, люди Зеленого Рая, берите бичи в руки и от деревьев лозы и прогоняйте свободу от себя в леса и пустыни… Бейте людей лозами от деревьев так, чтобы кровь распадалась, как кровавый дождь, а вы смотрите и кланяйтесь… Начальники любят поклоны… будьте же прокляты, и пусть ваши женщины носят в утробах не младенцев, а змей и скорпионов… Человека нет больше в Зеленом Раю, и пусть же это место будет местом ехидин… Эй, вы, отдавшие свободу и совесть, пляшите перед куклой из дерева, беснуйтесь перед ним. Жены забудут пусть стыд, и девушки, и мужья, и старики, и все среди пляски падают на землю в блуде… Повеселится бог ваш — истукан, которого сделали из дерева начальники ваши и прицепили бороду ему — кукла Лай-Лай-Обдулай…

Человек, дрожа своим окровавленным телом, с последним словом повернулся, опираясь на палку, чтобы скрыться от людей в чаще леса.

— Лай-Лай-Обдулая ругаешь!.. — воскликнула Сусанна с выражением ужаса и внезапного озлобления на лице и, подняв камень, она бросила его в голову шатающегося, окровавленного человека.

— Бога нашего сквернословит этот человек, — воскликнула она с диким вдохновением на лице, обращаясь к людям, стоящим поодаль от нее.

— Он хулит бога, он проклинает начальников и нас… Мало били его… Язык его — жало… Убьем его камнями и вырвем язык…

Выкрикивая все это со злыми лицами, люди стали подымать каменья.

— Лай-Лай-Обдулай, мой бог, накажет тебя, человек, — вскричала Сусанна с жестоким выражением лица. — Мне было тебя жаль, и я плакала, но Лай-Лай-Обдулай сделал каменным мое сердце… Смотри, человек, я тебя убью…

Человек смотрел на нее грустными, укоризненными глазами, вздрагивая, и кровь на его голом теле, выступая из ран, скатывалась красными каплями; а она стояла перед ним с камнем, поднятым над головой, глядя на него зловеще сверкающими, хотя чудесными голубыми глазами, с жестокой усмешкой на губах.

— Умри! — воскликнула Сусанна и бросила камень в его голову.

— Умри, хулитель нашего бога, — закричали люди, стоящие, как и Сусанна перед этим, с каменьями, поднятыми над головой.

— Лай-Лай-Обдулай — бог! — вскричала громким и зазвеневшим, как струна, голосом супруга бога, и в ее лице и голосе было что-то увлекающее, электрически действующее на людей, так что камни отовсюду полетели на окровавленного человека.

Он качнулся, палка выскользнула из его руки, и всей кровавой массой своей он шлепнулся лицом на землю.

Люди ушли. Над человеком высоко в голубом просторе, совершая ровные круги, кружился коршун. Постепенно опускаясь ниже и ниже, он не сводил черных зрачков от окровавленной груди человека.

Цепь волочилась и звенела за Василисой, а она ходила вокруг столба и потом в обратную сторону, чтобы открутить цепь.

Солнечный свет, врываясь в маленькое окно, ярко освещал жену «пророка», шагавшую с цепью на босых ногах, в белой рубахе и с черными как ночь волосами, спускавшимися по ее исхудалым плечам.

С каждым делаемым ею шагом цепь звенела, и шаги эти были порывистыми, нервными, и с каждым шагом грудь ее подымалась высоко и опускалась с тяжелым вздохом, и на исхудалом лице ее около впалых, лихорадочно сверкающих глаз пробегали какие-то больные тики и губы раскрывались в горькую улыбку.

Небольшая комната, в которой она находилась, была сырой, со стенами из бревен и одним маленьким окном. Около столба лежала солома, на которой она спала, и у окна стоял стул, но она не могла сесть на него: цепь была для этого слишком коротка. На этом стуле ежедневно, в известное время, приходил сидеть ее муж и, любуясь ее мучениями, глумился и грубо подшучивал. Так продолжал он уже целый месяц и уже месяц, как женщина ходила взад и вперед, позвякивая цепью. Часто, сидя на своем стуле и мрачно глядя на узницу, он вдруг вскрикивал: «Василиса». — «Что, господин, хочешь?» — «Любишь ли ты меня?» — спрашивал он, мрачно глядя на нее, и в голосе его слышалось издевательство. «Нет, господин, я тебя никогда не могла любить», — отвечала она, глядя на него черными, впалыми глазами и смиренно складывая на груди руки. Парамон продолжал слащаво-ласковым голосом: «Василиса, Бог рассерчал на Парамошу при рождении и сотворил его скверненьким, гаденьким… Смотри на лицо мое — черти хихикают, а бабенки совсем воротят рыло… а эти плечи, видишь, а ступня, как у гуся, ей-ей… Не могла ты меня любить… за рожу-то… В душу же, Василиса, мою ты не глядела… Какие там есть ямки да пропасти… Вот в пропасти-то этой черти и запалили светильню… Любовь называется… И вот разгоралась она, а ты рыло ворочала… Огонь во мне зажгла, проклятая, жег он сердце мое и по суставам всем проходил, и голова кружилась, и в глазах все ты с твоей грудью белой… Вот грех-то твой в чем, змея ты подколодная, а не баба…» Голос его начинал греметь, и яростью загорались глаза его. Охватываемая трепетом, Василиса смиренно опускала голову, а он, вскакивая и делая яростные прыжки, обыкновенно охватывал ее шею руками и кричал: «Задушить бы тебя за блуд твой, прелюбодейка». Иногда он начинал махать кинжалом над ней, нанося легкие уколы в ее грудь и любуясь ее ужасом. Потом он опять усаживался и продолжал так: «Не знаешь еще ты, в чем грех-то… запалила светильню-то эту в сердце, а утешение не дала, проклятая, все морду воротила… В аду-то я по горло сидел, а тебе дела никакого… Песня на губах да баловство на уме... Изводила, проклятая… Потому, собственно… через свободу, что в Зеленом Раю богом признавалась… Слова-то твои были коротки на это: „По совести делаю… Вот объявлю миру, что любви нет у меня к тебе никакой… Один останешься, пугало старое, а я опять по совести же блудить буду…“ Что ж, миленькая, хорошо поступала, если взять в соображение, что боги были не настоящие, как теперь вот… Свобода да совесть… Грызла меня всю жисть эта свобода да совесть, словно две черные кошки на шее моей висели и грудь расцарапывали… Ну, Василиса, радуйся, миленькая, настоящий бог спустился с небес и загрыз свободу и совесть… Были две живые черные кошки, теперь дохлые они… не прыгнут на грудь мою и не завоют: совесть где твоя? Под этой самой ступней моей совесть и свобода… гляди-ка…» Он ударял своей расплюснутой красной ногой о земляной пол, и глаза его сверкали яростью. «Слышь, пищат-то. Нет их больше, Василиса. Бог настоящий в Раю Зеленом Лай-Лай-Обдулай и пророк его… я, собственно… Что ж не радуешься?.. Радуйся и пляши, женщина, прелюбодейка. Плясала, небось, перед Гвоздиковым… а перед богом-то или пророком и без сорочки можно… Сбрось-ка… полюбуюсь телом твоим… да как пляшешь… любопытно очень…» Василиса бледнела и трепетала, а он, вынимая кинжал, начинал махать им над ней, и она в смертельном ужасе, с исказившимся лицом и со слезами в глазах, начинала плясать перед ним. Не довольствуясь этим, он обыкновенно говорил: «Пророк я теперь, блудодейка, надо бы уважение оказать пророку и начальнику… целуй ногу-то…» Он цинично раскачивался, подымая кинжал над ней, так как, стоя перед ним с видом полумертвой, она все-таки боролась со своей гордостью. Ужас заставлял ее опускаться на колени перед ним и делать все, что он от нее требовал. Так прошел месяц.