Прыжок в темноту
(Из записок партизана) - Прохоров Николай Николаевич - Страница 6

— Гришин говорит, что в бою добыли, — ответил Пыжов. — Но пулеметы-то наши, русские.

— Зря мы с этим подлецом разговаривали, — со злобой проговорил Тарас.

Командир повернулся и пристально поглядел на него, ожидая, видимо, что он еще скажет. Но Тарас молчал, зло прикусив нижнюю губу.

— А ты почему вернулся? — с нарочитым недовольством спросил его комиссар.

— Делать мне там нечего, — почти огрызнулся тот.

— Сам просился вчера. Или неласково встретили в Дятлове? — заметил Громов, многозначительно улыбаясь.

Тарас молчал, нахмурясь.

— Нагрубил он там Гришину, — пожаловался Пыжов.

— Это еще зачем? — строго спросил Громов, взглянув на Тараса.

Тарас замялся, переступил с ноги на ногу.

— До зубов вооружены и лежат как собаки на сене, пулеметы берегут. Какие они партизаны, просто обороняют себя от войны. За всю зиму ни одной операции не провели.

Громов подумал, что Тарас дело говорит. Он, Тарас, больше чем когда-либо нравился ему сейчас. Сердитый молодой партизан с каждым словом как бы взрослел в глазах командира.

— Почему же ты все-таки не остался там?

— Что мне, дезертиром быть? — опять дерзко сказал юноша, озадачив неожиданным ответом Громова.

— Ну хорошо, — спокойно заговорил командир. — Ты садись и расскажи подробно, из-за чего поссорился с Гришиным.

— Не ссорился. А только собрались мы уходить, значит, а около колхозного правления столпились их односельчане. И Гришин тут появился. Морда сытая. Новое пальто расстегнул, а на брюхе офицерская пряжка огнем горит. Пыжов с ним за руку прощается, а меня зло берет. Вдруг выходит помощник Гришина и важно объявляет, чтобы все слышали: «Командир отряда приказал, дескать, отпустить вам два пуда муки»…

Тарас помолчал и вдруг воскликнул:

— Вот ведь до чего дошли! Тут я не выдержал и говорю: «Мукой откупиться хотите? Сволочи вы, а не партизаны. И командир ваш дерьмо».

— Да-а, нехорошо, Тарас, — протянул комиссар. — Чем же все кончилось?

— Ничем. Ушли мы с Пыжовым, — понуро сказал Тарас, — муку не взяли.

— Круто ты, Тарас, — заметил Громов. — Так нельзя.

— Они бездельники и трусы, — уверенно возразил Тарас.

— А почему же об этом отряде только и разговора, что он разбил батальон противника, — сказал Кошелев.

— Во-первых, не разбил, а отбил, — уточнил Тарас. — И ничего тут нет хитрого, при пяти-то пулеметах. Да еще неизвестно, сколько было фашистов.

Отпустив Тараса, командир попросил Пыжова задержаться на минутку.

— Как ты думаешь, почему Тарас не остался в Дятлове? — спросил его Громов.

— Кто его знает… Да ведь он оскорбил Гришина.

— А не поссорился он с девицей своей?

— С Катей? Нет. Провожала она его далеко за поселок, все уговаривала остаться. А он Гришина ругал. Между прочим, Катя-то дочь Гришина.

— Как все это тебе нравится, комиссар? — спросил Громов, когда они остались вдвоем.

— Совсем не нравится. Трудно будет одним в Козыревке. Там много солдат.

— Внезапно нападем, справимся, — спокойно сказал командир. — Но что ты скажешь насчет Тараса, его ссоры в Дятлове?

— Гордость, видно, заела его за свой отряд. Мальчишество, конечно.

— Плохо, когда нет общего руководства отрядами. Каждый действует по своему усмотрению. Координировать надо удары, а тут… И в какое время!

Операцию откладывать было нельзя. Ее решили провести завтра. А после этого командир и комиссар договорились послать человека через линию фронта с письмом в обком партии.

Глубокий снег лежал в лесу. Сухой, пышный, словно взбитый лебяжий пух. Он спрятал все на земле: валежник, черные пни, заровнял ямы, овраги. Белым-бело кругом! И только молодые елочки зеленели, выглядывая тонкими мутовками из снега. А на старых елях, на нижних широких лапах лежали белые подушки. Ветви пригнулись, образовали вокруг стволов пещеры, в которых прятались от непогоды беляки.

После февральских метелей даже на лыжах было тяжело ходить. Люди до пояса утопали в снегу. А лыж было мало. Поэтому, когда отряд отправился в поход, вперед одним следом двинулись лыжники, чтобы проложить тропу.

Длинная цепь медленно продвигалась, мелькая среди деревьев. Сохраняя силы, отряд делал частые привалы. Остановится командир впереди колонны, отойдет в сторону, сделает знак рукой, и уставшие бойцы с размаху падают в сухой рыхлый снег.

Отряд вышел из леса, когда наступили сумерки. Теперь лыжники пошли в три следа, чтобы собрать растянувшуюся колонну. Чем дальше, тем осторожнее, приглушеннее разговор. В полуверсте от Козыревки сделали привал. К полуночи появилась ущербленная луна, и на снежное поле лег холодный, тусклый свет. На равнине обозначилось большое село, опоясанное черным кольцом садов.

Пока партизаны отдыхали, из села возвратились разведчики. Основные силы оккупантов — солдаты, младшие офицеры — размещены в здании колхозного клуба. Там — часовой.

С кряхтеньем, тяжело поднимались из снега партизаны. Разминались, отряхивали снег, поправляли одежду, проверяли оружие.

Разведчики установили, что офицеры жили отдельно от солдат в пятистенном доме. Хозяева этого дома живут в конюшне. К дому офицеров направился с группой бойцов комиссар. А Громов повел отряд к клубу, где размещались главные силы карателей.

Командир остановился в саду, возле клуба, долго смотрел на здание, прислушиваясь, потом тихо сказал связному:

— Лукояна позовите ко мне.

Через несколько минут около Громова появилась нескладная фигура а серой шинели и военной фуражке, к которой были пришиты овчинные уши.

— Часового надо убрать, Лукоян.

— Где он стоит? — простодушно спросил пришедший, заслоняя рот варежкой.

Лука Режин пользовался репутацией особой — бывший помощник паровозного машиниста, апатичный, всегда хмурый и в то же время стеснительный, он пришел в отряд зимой, измученный долгими поисками выхода из окружения. Больной, заросший густой бородой боец случайно набрел на партизан.

— Как зовут тебя? — спросил комиссар.

— Лукоян Режин, — ответил тот, подавая красноармейскую книжку.

Комиссар посмотрел книжку и, возвращая ее, сказал, улыбаясь:

— Не Лукоян, а Лука.

— Это по книжке. А правильно будет — Лукоян, — уверенно возразил солдат.

Так и остался он в отряде Лукояном. Вот этому-то человеку командир и поручил теперь снять часового.

Немец дежурил у парадного входа. Он то и дело прогуливался, постукивал каблуками, согревая ноги. Иногда он делал резкие проминки, держа автомат на плече.

Лукоян стоял за углом, не шевелясь, точно каменный, терпеливо дожидался своей минуты. Фашист несколько раз отходил от двери и поспешно поворачивал обратно. Наконец Лукоян выбрал момент, сделал прыжок, подмял часового, зажав ему рот рукавом шинели. Но фашист успел крикнуть, из окон начали выскакивать солдаты с автоматами и пулеметами.

Услышав крики, Громов двинул отряд, чтобы окружить помещение. В это время раздалось несколько автоматных очередей, из-за угла блеснули прерывающиеся огоньки — станковый пулемет ударил первой очередью по саду.

Внезапное нападение не удалось. Отряд остановился, зарываясь в снег. Началась яростная перестрелка. Партизаны не могли поднять головы.

Если днем еще можно было бы вести из винтовок прицельную стрельбу по врагу, то ночью вся сила в густоте огня. У партизан не было автоматов, и они прижались к земле. Громов еще не знал о потерях отряда, но знал, что они значительны, потому что первые выстрелы пулемета угодили в гущу поднявшихся партизан.

Перестрелка затянулась. Когда огонь несколько стих, Громов решил еще раз поднять отряд в атаку. И только бойцы бросились вперед, заработали вражеские автоматы, а из-за угла раздался рокот двух пулеметных стволов. Лукоян метнул гранаты, и пулеметы умолкли.

Но атака не удалась. Отряд оказался в тяжелом положении. Приближение утра ничего хорошего не сулило отряду. Необходимо было принимать решение. Но какое? Отступить? От этой мысли Громов весь передернулся.