Прыжок в темноту
(Из записок партизана) - Прохоров Николай Николаевич - Страница 14

Я достал блокнот и в темноте записал на память имя Кеши. А вдруг, думалось, придется с ним когда-нибудь еще встретиться.

Отдохнув, переобувшись, мы двинулись в отряд. Последние километры шли медленно, едва преодолевая усталость. Дроздов всю дорогу был мрачен, лишь иногда повторял в отчаянье: «Эх, Афоня, Афоня!» Он сам нес рацию Гусарова и почему-то ни за что не хотел передать кому-нибудь, хоть ненадолго.

Заплаткину он сказал всего несколько слов, когда мы уже подходили к лагерю:

— За это расстреливают на месте. Не годитесь вы больше для разведки. В такой напряженный момент дрогнул, струсил…

Страшные, убийственные слова! После этого мы все, не только Заплаткин, шли в тягостном молчании. Разговор не ладился, настроение было подавленное.

Несмотря на то что было около двух часов ночи, командир отряда Балянов еще не спал, поджидал нас. И как только мы появились в лагере, командир тотчас позвал всех к себе в землянку. Какой теплой, уютной показалась она нам теперь, после двухнедельного скитания на холоде!

Балянов сидел на своей постели одетым. Он поднялся нам навстречу, но внезапно остановился, забыв даже поздороваться.

— Убит? — с тревогой спросил он, заметив на плече Дроздова рацию.

— Да…

Командир рассеянно переводил взгляд с одного на другого, а потом поник головой. В продолжение длительной паузы мы стояли, виновато потупив глаза. В таких случаях неизбежно чувствуешь себя виноватым перед погибшим товарищем. Кажется, уж виноват ты и тем, что остался жив, а его нет…

— Расскажите подробнее, — приказал командир и, взглянув на нас, добавил: — Вы садитесь, товарищи, отдыхайте, курите, кто хочет.

Дроздов последовательно начал докладывать о событиях минувшего дня. Командир слушал его внимательно, иногда задавал вопросы, уточняя что-нибудь. Лицо его, в глубоких морщинах, усталое, как бы застыло в своей неизбывной удрученности.

К нашей общей радости, Дроздов умолчал о поступке Заплаткина. Пощадил ли он при этом оплошавшего разведчика или командира? Вернее всего, и того и другого.

Эпизод с мальчиком оживил командира, смягчил его.

— Совсем еще ребенок! На лошади, говоришь, догнал? Положим, деревенским ребятам верховая езда — не диковинка. Как звать мальчика?

Все должен видеть, подметить, запомнить разведчик!

Но в тот момент Дроздов был поглощен сообщением Кеши. Ему, отвечающему за жизнь своей группы, надо было немедленно принимать решение, а не расспрашивать, кто он, откуда.

Заметив смущение Дроздова, Балянов вскинул на него удивленный взор.

— Зовут его Кешей, — подал я голос, полагая, что мне удастся как-то смягчить положение командира.

— Как? Да разве это имя? Уличное прозвище мальчишки, кличка. Фамилию надо было спросить, — с нескрываемым недовольством проговорил командир.

Он достал из кармана трубку, набил ее, не вынимая из кисета, и затем долго уминал прокопченным пальцем табак. Прикурив, глубоко затянулся, повернул голову в сторону, выпустил густую струю белого дыма.

— В такой обстановке ребенок проявил героизм! К ордену бы его. А вы… Впрочем, идите отдыхать. За разведку благодарю.

Впоследствии мне еще раз довелось быть в Думинино. К великому огорчению, командир оказался прав насчет имени мальчика. Спрашивал я у многих односельчан, но они не знали, кто это. До сих пор не могу найти своего друга.

Хочется мне увидеть его, обнять.

Если ты жив, Кеша, и тебе попадутся на глаза эти строки — отзовись.

Коротка летняя ночь. Едва наша диверсионная группа успела перейти линию фронта, как наступил рассвет. Конечно, эта «линия» весьма условна, она не обозначена, скажем, окопами или колючей проволокой.

Как во сне, помню сутулую фигуру проводника с винтовкой, бесшумно двигающуюся впереди. Он шел уверенно и спокойно. А когда миновали суходол, заросший ольховником, остановился, участливо улыбнулся и сказал:

— Вся опасность позади. Дальше — партизанская зона.

Так в июне 1942 года наша группа подрывников оказалась в партизанской зоне. Здесь-то и суждено нам было встретиться с Перфилием Беловым, человеком, несмотря на возраст, неукротимой энергии и необузданной гордыни. Встретили нас партизаны дружелюбно.

— Ну, москвичи, сказывайте, что там, на Большой земле, делается.

Как на грех, среди нас не было ни одного москвича. Но мы умолчали об этом. Партизаны около года были лишены привычной связи с Москвой, с центром. И всякий, явившийся к ним из-за линии фронта, — москвич.

Гостей поместили в просторный четырехугольный шалаш, сооруженный под громадной липой. Забросанный сверху ветками кустарника и толстым слоем травы, шалаш был почти невидим под кронами липы. Внутри его стоял продолговатый стол. Вернее — широкая сосновая доска в вершок толщины, накрепко прибитая к двум столбам, врытым в землю.

Колеблющийся язычок самодельной свечи тускло мигал в консервной банке, что стояла на краю стола. Вдоль трех стен шалаша были устроены нары, на них валялась одежда, пересыпанная сенной трухой.

В шалаше пахло хвоей, древесными листьями и свежей травой. Улавливался острый, приятный запах полыни, которую партизаны использовали как средство против блох. На нарах лежали винтовки, подсумки, а из-под стола поблескивал приклад ручного пулемета.

Откуда-то доносились пулеметные очереди. К этим выстрелам партизаны проявляли полное равнодушие. Мы тоже старались делать вид, что не замечаем их.

— А скажи, пожалуйста, — спросил один из партизан, растянувшийся на нарах в обнимку с винтовкой, — деньги наши в ходу теперь?

— То есть… а как же! — ответили удивленные подрывники.

— Да ведь мы совсем отвыкли от них здесь. На что они? Как-то отобрал я у старосты в Пьяном Рогу пятьдесят тысяч. Целая котомка. Богатство! Зашел в крайнюю хату. «Продай, — говорю, — глечик молока». А он, старый хрыч, крутит на палец бороду, косится на котомку: «Денег, — отвечает, — мне твоих не надо. Если винтовка лишняя найдется, так я за нее последний пуд сала не пожалею». Молоком напоил, конечно, но от сала я отказался. Здесь так: каждый норовит обзавестись винтовкой…

Как известно, русский человек способен быстро обживаться на новом месте, свыкаться с непривычной обстановкой, как бы она ни была трудна. Через десять-пятнадцать дней мы уже не чувствовали себя новичками в отряде. Вместе с другими стояли в дозоре, пилили дрова для кухни, ходили в разведку, привыкали сами стирать белье.

В свободное время я любил бродить по лесу.

Как-то в теплый погожий день я долго гулял в окрестностях лагеря. Ягоды собирал. На полянах было много клубники, а в бору костяника, земляника, да и черника уже подходила.

Шаг за шагом продвигаясь, я вдруг обнаружил, что подошел совсем близко к опушке. Солнце сильно припекло, я спустился в ложок и заспешил обратно в отряд, чтобы не опоздать к обеду.

— Чего тут шляешься? — неожиданно послышалось справа.

Вопрос был задан таким тоном, как если бы говоривший застал меня в собственном саду. Мгновенно обернувшись на голос, я увидел в десяти шагах высокого прямого старика в брезентовом плаще с обтрепанными полами и в малахае неопределенного цвета. Поверх плаща на груди, почти у самого плеча, на полосатых лентах висели три георгиевских креста. Длинные сухие ноги незнакомца до колен были обернуты цветистой немецкой плащ-палаткой и аккуратно перевиты пеньковыми веревками. Неуклюжие лапти обшиты снизу сыромятной кожей. Впалые щеки незнакомца покрыты редкими черными волосами, сквозь них проглядывал старческий румянец. Большой, выгнутый вперед подбородок удлинялся узкой бородой, из-под которой сильно выдавался кадык.

В опущенной руке старик держал за цевье карабин.

— Что молчишь, али язык проглотил? Кто таков? — грозно наступал он. Черные, глубоко посаженные глаза глядели на меня неподвижно, враждебно.