Да поможет человек
(Повести, рассказы и очерки) - Радченко Ю. "Составитель" - Страница 16

— Не надо, господи, не тронь ее, прости, ведь неразумная она, сама не знает, что творит! Замолит грех, я буду за нее молиться… Прости… Послание Иоанна? Хорошо, господи, передам…

Она замолчала, но долго еще стояла на коленях, всхлипывая и беззвучно шевеля губами.

— Сестра, что тебе господь-то открыл? — робко спросил Прасковья Григорьевна.

Но Евфросинья вместо ответа сказала:

— Дочь свою позови. Иль тута она?

— Тута.

— Хорошо. Воды кто-нибудь дайте, в горле пересохло.

Ксения поднялась с колен, пошатываясь, принесла из сеней кружку. Во дворе закричал петух, но не как всегда, звонко и весело, а хрипло, раздраженно. Так же хрипло ответил ему молодой петушок. Ксения вздрогнула от неожиданности, остановилась с кружкой посреди избы.

— Ну, чего? Давай воду-то! — быстро сказала Евфросинья. — Иль испугалась, иль сила какая не допускает ко мне? Ну, стой, стой, сама возьму.

Кряхтя, она встала, взяла у Ксении воду, отпила глоток и поставила кружку на окно.

Афанасий Сергеевич замотал портянки, натянул сапоги и, стыдливо отвернувшись, застегивал штаны. Прасковья Григорьевна все еще стояла на коленях, смотрела на Евфросинью косыми от испуга глазами.

— Ну не томи, сестра, говори, что господь открыл тебе? — спросила она.

— Встань, — сказала Евфросинья, — можно уже. А ты, срамная, что стоишь в одной рубашке? — зло проговорила она, обернувшись к Ксении. — Стыд потеряла? Оденься поди. — И когда Ксения, натянув платье, вернулась из сеней, запричитала: — Я-то с чистой душой зашла в этот дом, я-то думала, отдохну среди божьих людей! А тут срам, тьфу… Грехом пахнет. Не учуяла грешного запаха. Чуть не спалил меня господь вместе с домом этим нечестивым… Да что же это делается, да как же верить людям? А я-то ее любила, а я-то, неразумная, любовалась кротостью ее: вот, думала, ангельская душа, чистая, непорочная, как звездный свет… Ой, матушка, ой, родная, да что же это такое? Ухожу я из этого дома, ухожу, господь разгневается еще больше… — Евфросинья лихорадочно шарила вокруг себя, ища что-то. — Да где ж пальто мое, не вижу ничего, неужто наказал господь, зрения лишил? Ой, света белого не различаю, помилуй, господь!.. Где пальто, нечестивцы?

— Да вот оно, вот. — Прасковья Григорьевна сдернула с вешалки Евфросиньино пальто, но сразу же выронила его из рук, потому что Евфросинья закричала:

— Не касайся, не касайся своими руками, все вы тут, верно, грешники!..

— Объясни, сестра, — глухо сказал Афанасий Сергеевич, — в чем грех наш, чем мы прогневали господа?

— Не знаешь? Иль притворяешься? Дочь твоя — блудница. С мирским слюбилась.

Она подскочила к Ксении, замахала руками.

— Все мне сказал господь, все… Ты думаешь, он не видит? Он все видит. Страшной казнью хотел он тебя казнить, да выпросила я прощение. Велел господь передать, что казнит он тебя в ту секунду, как подойдешь к шоферу своему, к Лешке-обольстителю.

— Господи, — простонала Ксения, — все видит бог! — И бухнулась на колени. — Батя, маменька, сестра, грешница я, но не блудница… Полюбила я его, думала, к вере путь укажу… Он библию взял почитать… Хотел на собрание к нам прийти…

— И это знаю, — прервала ее Евфросинья, — все знаю. Он партийный, к нам не найдет дороги, тебя завлекает. Кто он есть такой, сказано в святом писании. Господь велел, чтоб прочла ты второе послание апостола Иоанна. Где книга святая?

— В сенях, — едва вымолвила Ксения.

— Знаю, просто так спросила. Брат, принеси.

Афанасий Сергеевич прошел мимо Ксении и так глянул на нее, что она отшатнулась, но сразу же обхватила его ноги, прижалась к ним.

— Батя, родной, простите, батя!

Он нагнулся, с силой расцепил ее руки и ушел в сени. Прасковья Григорьевна сидела на стуле, закрыв глаза, раскачивалась из стороны в сторону. Ксения рванулась было к ней, но Евфросинья прикрикнула:

— Куда, стой на месте!

Она взяла библию у Афанасия Сергеевича, раскрыла и ткнула пальцем:

— Тут читай.

И Ксения прочла:

— «Ибо многие обольстители вошли в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист».

— Теперь ясно, почему господь так разгневался, — сказал Евфросинья, — с антихристом с самим ты слюбилася, с сатаной… Подойдешь к нему — казнь тебя страшная ожидает. Так велел передать господь. Велел замолить грех, сказал, что через брата Василия сообщит дополнительно. Вам за то, что не углядели дочь, тоже велел замаливать грех. А теперь плачьте все, плачьте и просите у господа прощения. Мне тут делать нечего, мне нельзя в вашем доме больше оставаться…

В этот день Ксения не пошла на ферму, вместо нее отправилась мать. Это отец так распорядился: Ксения должна забыть и о работе и о еде, должна молиться день и ночь, пока не замолит свой грех. Но Ксения все равно не могла бы работать сегодня: она словно оцепенела от страха. Афанасий Сергеевич отпросился с работы и уехал в город к брату Василию. Он не кричал на Ксению, не упрекал, а только смотрел на нее с ужасом и брезгливостью.

Ксения закрыла за ним на задвижку дверь, легла на топчан в сенях. Было непривычно тихо, так тихо, что у Ксении гудела голова. Перед глазами, свисая с потолка, покачивалась веревка, на которую подвешивали копченую ветчину. В комнате стучали ходики.

Скрипнула калитка, кто-то тяжелыми шагами подошел к двери. Ксения подобрала ноги, сжалась, она знала: это Алексей.

Он дернул дверь, спросил:

— Есть кто-нибудь?

Ксения молчала, боясь пошевелиться. Она слышала, как обошел Алексей вокруг дома, крикнул где-то в саду: «Вымерли, что ли? Эй, люди!» — снова подергал дверь, заглянул в окно. Она увидела его приплюснутый стеклом нос, его глаза и зажмурилась. Он не заметил ее, потолкался по двору и ушел.

А потом был дождь. А после дождя на полу в лужице солнца грелась синяя муха. А потом взвизгивал Дармоед, скоблил когтями дверь. Пришла с пастбища корова, долго жалобно мычала в хлеву. Ксения не вытерпела, встала, выдоила ее. Выгнав корову на луг за домом, она снова легла.

В сумерки приехал из города успокоенный Афанасий Сергеевич.

— Василий Тимофеевич велел тебе завтра к нему прийти, — строго, но незло сказал он. — Слышишь, что ли?

— Слышу, — ответила Ксения.

Он постоял над нею, хотел, видимо, что-то еще сказать, но не сказал, ушел куда-то. Вернулся вместе с Прасковьей Григорьевной. Они долго сидели во дворе, шептались, потом мать сзывала кур, отец мешал пойло для свиньи.

— Сегодня на два яичка больше, — сказала мать.

— Они новую привычку взяли: в дровах за сараем несутся, — сообщил отец.

— Да ну? Пойду погляжу, — проговорила мать и через минуту крикнула: — В самом деле, еще два!

— Отучить надо, разбалуются по всему двору.

— А пускай себе…

Они долго обсуждали это событие, наконец мать ушла, и Ксения слышала ее голос далеко за домом — она звала корову. Квохтали куры, усаживаясь на ночь в сарае и на ветвях тополя. Отец зажег свет, отрезал кусок хлеба. Мать пригнала корову, стала доить.

Ксения знала: отец соберет сейчас корки, возьмет три картофелины и пойдет кормить Дармоеда, потом постоит возле матери, погадает, какая будет завтра погода, спросит, вернулись ли гуси, обойдет зачем-то сад, потом будет смотреть, как мать цедит молоко. Она нальет ему кружку, вздохнет, присядет на табуретку; они посидят молча; отец принесет библию, станет протирать очки.

Неужели и сегодня все будет так же, как обычно, как вчера, как месяц назад, как год назад? Нет, сегодня не должно быть так, будто ничего не случилось. Вчера, месяц, год назад Ксения была другая, а сегодня уже нет прежней Ксении.

Но все было именно так, как обычно. Ксения уткнулась головой в подушку, зарыдала. Скучно, горько, страшно жить…

Ксения с трудом дотащилась до города по вязкой, размытой дождями дороге. От самого дома зловеще кружились над нею грязные облака, брызгая в лицо водяной пылью. Но едва она дошла до моста через реку, как в глаза ударило солнце. Осенняя холодная река будто сгустилась и застыла. Старая баржа, лодка у причала стояли недвижно в густой, как кисель, воде. Ксения спустилась к воде, вымыла сапоги и по тропинке поднялась к первым городским домам, вышла на Советскую улицу.