Партизанские отряды занимали города - Жигалин Яков Павлович - Страница 3

Узнав о нашем рейде, турецкое командование начало стягивать к западу от озера Ван значительные силы, и когда наша бригада обогнула озеро, то попала в тяжелое положение. Люди и лошади были истощены, нам пришлось думать уже не о наступлении, а об отходе. Бригада с боями прорвалась и отошла на восток.

Узнав о нашем отступлении, армянское население Вана, боясь резни при возвращении турок, оставило город и двинулось на север, к русской границе. Я до сих пор не могу без содрогания вспоминать этот «поход». Десятки тысяч людей на арбах, а большинство пешком устремились по узким грязным дорогам, загромождая путь нашей бригаде. Стоял шум от плача детей, крика женщин, от скрипа арб. Нужно было пройти более сотни верст. Люди от истощения и усталости падали и умирали. Казаки подбирали маленьких детей и везли на седлах.

Нашу бригаду на этом участке сменила другая часть, а мы были направлены в Персию (Иран) и с месяц стояли в резерве в городе Маку. Потом наш полк перевели в город Тавриз. В это время меня взяли в канцелярию полка. Однажды помощник командира полка вызвал меня к себе и предложил, как учителю, давать уроки русского языка сыну одного перса, купца, поставлявшего для полка фураж. Мой ученик, мальчик 12–14 лет, знал разговорный русский язык и стал хорошо воспринимать русскую грамоту.

В декабре 1916 года меня и несколько других бывших учителей командировали в Оренбургское военное училище. Но мы опоздали к очередному набору, и нас из Оренбурга направили в Иркутск. И вот мы после жаркой Персии опять попали в суровую стужу. Но нам не привыкать к морозам. 1 февраля 1917 года нас зачислили юнкерами Иркутского военного училища. Началась военная муштра. Странно было видеть, как солидные люди в возрасте 30–40 лет маршировали по площади и по иркутским улицам с залихватскими солдатскими песнями или пытались десятки раз проделать разные гимнастические упражнения на снарядах.

Нас держали в строгом казарменном режиме и только по воскресеньям пускали в город. Вскоре из города стали проникать к нам разные слухи о царице, о Распутине и т. д. Конечно, передавались они с большой осторожностью. Еще казалось, что старые, веками сложившиеся порядки крепки и царский трон незыблем. Однако в гуще солдатской массы все чаще рождался вопрос: а зачем война? Если вначале ее у солдат и казаков наблюдался некоторый национально-патриотический подъем, то к 1917 году он выветрился. Скитаясь по диким горам Турции и Курдистана, наши казаки не могли понять, зачем и кому нужна война.

Мы, бывшие учителя, жили с казачьей массой одной жизнью, думали одними мыслями. Мы не были марксистами, но имели представление о революционных идеях.

В конце февраля 1917 года в военном училище создалась какая-то напряженная обстановка. В воскресенье не пустили в город. Офицеры вели себя как-то особенно: были молчаливы и не так строго придирались к нам. Однажды после вечерней поверки всех юнкеров неожиданно вызвали и построили в большом зале. Сказали, что сейчас приедет начальник училища, полковник Гловацкий. Стояли больше часа, недоумевали: в чем дело? Наконец раздалась команда: «Смирно!» Появился начальник. Он был очень взволнован и хриплым, прерывающимся голосом обратился к нам:

— Господа юнкера! Я только что был у генерал-губернатора и должен сообщить вам неприятные известия. Нашу родину постигло тяжелое испытание. В Петрограде произошли большие и прискорбные события. Толпы народа, подстрекаемые темными и безответственными лицами, вышли на улицу и вызвали беспорядки, сопровождаемые человеческими жертвами. Во избежание дальнейших беспорядков и кровопролития наш обожаемый монарх счел за лучшее отречься от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, а временно управление страной передал Государственной думе. Возможно, что некоторые антигосударственные элементы попытаются воспользоваться беспорядками для покушения на основные устои нашей страны и для свержения существующего строя. Поэтому начальник нашего края, генерал-губернатор, поручил мне передать вам, что рассчитывает на вас, как на надежную опору в пресечении всяких беспорядков. Я призываю не поддаваться разным слухам и быть готовыми к выполнению своего воинского долга.

То было известие о февральской революции. Оно произвело на нас потрясающее впечатление.

Политическая жизнь Иркутска забила ключом. Начались митинги, демонстрации, собрания. Большие перемены произошли и в нашем училище. Отношение начальства к юнкерам стало более вежливым. Мы были словно пьяными от наступивших перемен.

Окончив училище 1 июня, я получил назначение в свой 2-й Читинский казачий полк, на Кавказский фронт. Перед отправлением мне дали двухнедельный отпуск для поездки в Зоргольскую станицу.

В июле 1917 года мы добрались до своих полков.

Революция почти ничего еще не изменила здесь. Та же палочная дисциплина. Те же отношения между офицерами и «нижними чинами»: «точно так» и «никак нет». Только вместо «ваше благородие» стали говорить «господин сотник», «господин есаул» и т. д. Казаки имели самое смутное представление о событиях в России. Газет не получали. Офицеры никаких бесед с казаками не проводили, и поэтому нас буквально забрасывали вопросами: «Что такое революция? Кто же будет управлять страной без царя?» И самое главное — «Скоро ли кончится война?» Боевых операций, учений и занятий на нашем участке не было. Свободное время я проводил с казаками своей сотни. Многие знали меня еще до войны как учителя, а позже — по тяжелым годам походной жизни. Целые ночи я вел с ними разговоры не только о революции, но и о многом другом. Мне, как учителю, доставляло большое удовлетворение передавать свои знания жадно слушавшим меня казакам. Конечно, далеко не на все политические вопросы я мог дать им ответ. Я, например, очень слабо разбирался в политических партиях и отличить большевика от меньшевика еще не мог. Только твердо знал, что Россия должна стать республикой демократической, где были бы всем обеспечены свобода слова, собраний и т. д. Я считал, что войну необходимо немедленно прекратить.

Слухи о моих беседах дошли до командира полка. Он потребовал прекратить их. Но беседы продолжались, и командир полка вторично учинил мне «разнос» в офицерской палатке, упрекая меня в разложении дисциплины среди казаков, в якшании с нижними чинами и в подрыве офицерской чести. Старые кадровые офицеры поддерживали командира полка. Они относились к нам, прапорщикам, свысока, пренебрежительно и при всяком удобном случае с Гудевной говорили: «Курица не птица, а прапорщик не офицер».

Вскоре нашу бригаду отвели в тыл, в город Нахичевань Эриванской губернии. Здесь уже все казаки приобщились к революции. Был избран полковой комитет, в составе которого оказался и я. Меня избрали от 2-го Читинского полка депутатом Нахичеванского горсовета. Политическая жизнь в полках забила ключом. Рос мой авторитет среди казаков, что раздражало командира полка.

Командир полка решил изолировать меня от казаков, направил со взводом казаков в Персию, в город Хой, для несения службы «летучей почты». Целые две недели я бездельничал здесь. Тут не было ни книг, ни газет. Единственное, что у меня осталось в памяти от пребывания в Хое, это жуткие сцены мусульманского праздника «шахсей-вахсей». Страшно было смотреть, как фанатики с дикими криками избивали себя цепями или ударяли себя по голове кинжалами и кровь из ран стекала по лицам и телам. При взгляде на эту картину было больно и стыдно за человека.

В сентябре 1917 года я вернулся из Хоя в Нахичевань. Командование решило предать меня военному суду за большевистскую агитацию и разложение казачьих масс. Но такой суд в Нахичевани мог встретить единодушный протест и недовольство казаков. Тогда командир под предлогом представительства в фронтовой военный совет послал меня в Тифлис. Здесь меня не арестовали, т. к., кроме донесений командира полка, доказательства вины не было, а только отобрали подписку о невыезде из Тифлиса и обязали ежедневно являться в комендатуру для отметки.