Синий лед (СИ) - Ланской Георгий Александрович - Страница 54

— Я больше по хай-теку, — отшутился Никита, но Чебыкин юмора не понял.

— Все эти новомодные штучки отойдут, — назидательно сказал он, помахав у Никиты перед лицом скрюченным, желтоватым пальцем. — А подлинное искусство останется. Знаю, ты думаешь, что старый зек может понимать в этом, но поверь, на старину много охотников, а кому нужны ваши хай-тековские навороты? И когда ты понимаешь ценность вещей, хочется оставить их себе. Когда меня забрало, по-настоящему, я стал собирать шкатулки, читать о них и слушать любые новости. Ты вот, к примеру, знаешь, что сам Боттичелли расписывал шкатулки для Екатерины Медичи? А знаешь, сколько стоит такая вещь? Сотни тысяч евро, если не миллионы. Только у нас их не найти, а если и найдешь, не подступишься. Даже жаль порой, что я завязал.

Чебыкин фальшиво хохотнул.

— Зона мне как мать, — доверительно сказал он. — Но во многом очень осложняет жизнь. Сижу тут невыездным, а если бы мог, выехал в Японию, в Отару. Там самый большой рынок шкатулок, в том числе и антикварных. Когда могу, прошу оттуда привезти что-нибудь ценное, но тут специалист нужен, мне в основном привозят хлам или новодел, по три копейки за сотню.

— Сколько всего у вас шкатулок? — спросил Никита, повернулся к шкафу и щелкнул фотоаппаратом.

— Почти двести штук. Самая ценная вон та, на второй полке, итальянская, называется «Белая слава». Ей почти двести лет, и, что самое удивительное, она до сих пор работает. Если открыть, играет мелодия, но я редко это делаю, боюсь сломать. Отвалил я «славу» бешеные деньги, но не жалею.

Никита сфотографировал «Белую славу», для чего пришлось встать и старательно целиться, не тревожа выставленный экспонат. Хозяин на журналиста смотрел с кривой ухмылкой. Отсняв предмет гордости Чебыкина, Никита ткнул пальцем в шкатулку, стоящую рядом.

— Это тоже итальянцы? — небрежно спросил он, маскируя интерес.

— Это Швейцария, — снисходительно пояснил Чебыкин. — Мастерская Ружа. В позапрошлом веке было начато производство музыкальных чайных шкатулок, потом случились сложности, цеха встали, возобновив работу только в шестидесятых годах. Между прочим, эту шкатулку в свое время подарили одному чинуше из свиты Брежнева, а уж потом она оказалась у меня. Очень уж долго я его… уговаривал.

— Наверное, тяжело расставаться с предметами своей коллекции? — невзначай спросил Никита и, морщась, допил свой коньяк. Удивительно, но в столь богатом доме пойло подавали отвратительное, с металлическим привкусом.

— Я редко продаю даже самые дешевые предметы своей коллекции, — усмехнулся Чебыкин, но в его глазах колыхнулось подозрение. — Сам себе напоминаю Мать-Кобру из мультика про Маугли, или Кащея. Ты же знаешь, что Агафонова меня называет Кащеем? Да брось, наверняка она тебе уже сказала… Но я и правда не могу расстаться с ними ни на миг. Они словно лечат, шепчутся из углов, успокаивают. В музей я на время отдал самую плохонькую, потому что она не имеет особой ценности, да и так получилось, что подобных шкатулок у меня было три.

— И где же третья? — сонно спросил Никита. — Где же…

В его голове замелькали разноцветные пятна. Ответы Чебыкина стали доноситься как из-под толщи воды, гулко отдаваясь в своде черепа. В ушах зазвенело, а веки отяжелели. Сквозь нахлынувшую дремоту, Никита увидел усмешку Чебыкина, тонкую, как у Матери-Кобры.

— А третья, сучонок, как ты уже догадался, была продана Олеже Панарину, — прошелестел змеиный голос. — И мне очень интересно, как ты на меня вышел?..

Никита уронил бокал и тот поразительно медленно полетел вниз, так же медленно расколовшись на сотни стеклянных брызг. Сползая с кресла на пол, он уже не слышал этого вкрадчивого тона, почти не осознал грохота в дверях и чьих-то криков, и не почувствовал удара щеки о засыпанный стеклом пол. Все, что успел запомнить Шмелев, это грязные черные ботинки, мужской взволнованный голос, да змеиные глаза, надвигающиеся на него фонарями локомотива.

****

Чебыкин выглядел совершенно спокойным. Развалившись в кресле, он спокойно наблюдал за обыском. Протасов, сидя за столом, вел протокол, то и дело давая указания операм, а Миронов, без интереса поглядывал на фарисея в красном халате, понимая, что предъявить хозяину дома будет нечего.

— Журналиста чем траванул? — спокойно, даже почти дружелюбно, спросил Кирилл. На столе, упакованный в полиэтилен, лежал Никитин диктофон, и хозяин — это Кирилл заметил сразу — бросал на него беспокойные взгляды. Миронов был уверен — на записи будет много интересного.

Миронов едва душил в себе ярость. Ему все мерещились мертвые глаза Олжаса, Олжика, маленького, юркого, умного парня, который мог бы еще пожить. Бессильная злоба разрывала изнутри. Ему хотелось выместить это на ком угодно, особенно на главе михайловской братвы Леше Сизом, в миру — Алексее Чебыкине, а тот и в ус не дул, будто не подозревая о клокочущей в душе полицейского лаве.

Чебыкин оскалился, явив миру стальные челюсти.

— Ты что-то путаешь, начальник, — лениво ответил он. — Кто его травил? Зачем травил? Пришел парнишка, вопросы задавал про искусство. Я отвечал честно и благородно, как на исповеди, даже покойницу Медичи припомнил. А мальчонка оказался на выпивку слабенький, выпил рюмочку, и с копыт откинулся. Видно, организмы оказались слабые. Нельзя ему так, беречься надо.

— Мы вот на экспертизу твою выпивку отдадим и узнаем, с чего бы у журналиста организмы слабые оказались, — вмешался Протасов.

— Да за ради Бога, — скривился Чебыкин. — Может, мальчонка ваш коньяком таблетки запивал, я тут не ответчик. А вообще не дело это, гражданин начальник, в качестве подсадной утки свободолюбивую прессу на амбразуры кидать. Пришли бы сами, я завсегда радостный ответить родной милиции… Пардон, полиции.

— Подружка твоя, кстати, у нас уже сидит в камере. Соловьем поет, — невзначай сказал Протасов.

— Какая подружка? — вяло спросил хозяин дома.

— Жанночка Колчина, с которой ты Панарина завалил.

Чебыкин захохотал и сделал неприличный жест. Протасов покачал головой, а Кирилл зло фыркнул.

Шмелев, валяющийся на полу дома Чебыкина, стал для полиции сюрпризом, и не сказать, что приятным. Протасов долго сыпал в адрес Никиты проклятиями, обещая пристроить на пятнадцать суток за препятствование следствию, но Миронов, напуганный синюшной бледностью Шмелева, велел ему заткнуться. Журналисту вызвали «скорую», и пока в местной больнице его приводили в чувство, обитель Чебыкина обыскивали, в поисках орудия преступления. Протасов был уверен — Панарина убили здесь. Кирилл не спорил, но готов был поклясться, ножа, пробившего грудь бизнесмену, здесь точно не найдут. Так и выходило. Ножей, конечно, в доме Чебыкина оказалось множество, только у охранника, прикованного наручниками к батарее (сопротивлялся, паршивец!), их изъяли три штуки. Но даже невооруженным взглядом было видно — не то. Кроме охранника и Чебыкина в доме никого не было, что даже удивляло, ведь эту махину надо было убирать, готовить, но, похоже, что женская рука никогда не касалась варварского великолепия хором князька-затворника. По углам клубилась пыль, висела сеть паутины. Заметно было, что терем прибирал мужчина, небрежно, по серединке, оставив края без внимания. Видно, на прислуге хозяин экономил, боялся, что украдут его пыльные сокровища.

— А скажи мне, раз ты такой откровенный, — осклабился Миронов, присаживаясь напротив Чебыкина, — Панарина ты за что завалил?

— Не бери на понт, мусор, — равнодушно ответил Чебыкин, потянулся за трубкой, и, игнорируя гневный возглас Протасова, закурил. — На хрена мне Олежу валить? Мы с ним общались, дружили, можно сказать, разделяли интересы.

— Машину его нашли неподалеку от твоего дома, — холодно сказал Протасов. — Всю в крови. А свидетели показали, что в тот день он был у тебя.

— Свидетели, говоришь? — криво улыбнулся Чебыкин и выпустил целое облако дыма, да такого ароматного, что Кириллу немедленно захотелось курить. — Свидетели, конечно. Врать не станут, разве что чуток. Особенно, если попросить. Так я и не отрицаю, что Олежа у меня был. Я ему шкатулку продал. Очень уж он хотел жене подарок сделать, она такие штуки любит.