Королева брильянтов - Чиж Антон - Страница 2

«Примерь, чего ждешь»…

Аурик к нему спинкой поворачивает.

«Помоги расстегнуть», – говорит.

С пуговками Филипп Парфенович возиться не стал, а рванул блузу на части. Аурик и не вздрогнула. Приложила колье на шею, говорит:

«Замочек застегни».

Пальцы у Филиппа Парфеновича не слушались; прикоснувшись к ее шелковой коже, он чуть не укусил нежное плечико, но сдержался, повозился, кое-как справился…

Аурик к нему спиной стоит, голыми плечами поводит. Филипп Парфенович уже сам не свой.

«Хочешь взглянуть на подарок?» – спрашивает она.

Филипп Парфенович едва прохрипел в ответ.

Аурик и повернулась. Без стыда показывая себя в блеске брильянтов.

«Хорошо ли?»

Исторг он рык звериный…

От сонного забытья Филипп Парфенович очнулся на подушке. На часах половина десятого. Аурик спала рядом сном тихим, мирным. Колье не сняла. Во сне свежа и нежна, как купюра новенькая. Филипп Парфенович ощутил голод лютый. Тихо поднявшись, чтобы не разбудить, вышел в гостиную, где на ковре одежда была разбросана. Быстро оделся, облачился в сюртук и, отодвинув штору, спустился через отдельный вход, который специально был подведен к этому номеру, в знаменитый на всю Москву ресторан гостиницы.

Хотел он чуток подкрепить силы, спросил у официанта подбежавшего столик подальше от оркестра. Тихое место имелось, официант повел, но по дороге Филиппа Парфеновича заприметили приятели, что немудрено: в Москве все друг друга знают. Приятели посадили его за стол. Филипп Парфенович выпил рюмку, другую, под закуску пошла третья, а дальше покатилось. Радость, переполнявшая его, требовала того. Радости много было.

Сколько он выпил, не помнил. Вот уже его приятелей в бесчувственном состоянии грузили на извозчиков официанты. Только его крепкий организм смог выдержать до конца. Покачиваясь, пошел он наверх, кое-как одолевая ступеньки, двигаясь без посторонней помощи, от которой отказался.

Проснулся Филипп Парфенович от холодка. Голова не болела, похмельем не страдал, но не мог в точности вспомнить, что случилось после того, как попойка закончилась: кажется, вошел в номер, свет не зажигал, чтобы не разбудить Аурик, покидал одежду и упал на подушку. Только чувствует сырость какую-то.

Филипп Парфенович руку поднес, видит: выпачкана темным. Что-то липкое и сырое под ним. Вскочил он, побежал к окну и штору отдернул. Ладонь – в чем-то буро-красном. Как и сорочка у ворота. Филипп Парфенович машинально встряхнул ладонь, на подоконник пали бурые капли.

Позвал он Аурик. Цыганка спала тихо, голова на подушке лежит ровно. Филипп Парфенович бросился к кровати, откинул одеяло. Не сразу разобрал, что увидел. Трудно было поверить разуму. Аурик, любовь всей жизни его, лежала прямехонько. Тело ее, прекрасное и молодое, белело на простынях. Чистое и спокойное, как мрамор. А шейку делила глубокая густо-красная полоса. С нее лужа натекла. Не захотел Филипп Парфенович верить в то, что видели глаза. Зажал он рот, но не заметил, как закричал надрывно и беспомощно.

Что же наделал… Как смог… Как… Своими руками…

Хуже всего, что Филипп Парфенович не мог вспомнить, как, когда и зачем убил любовь всей своей жизни. Последнюю любовь…

Такого подвоха Михаил Аркадьевич Эфенбах не ожидал. Уже шесть лет счастливо служа начальником московской сыскной полиции[1], он стал москвичом по образу жизни, так сказать. Не сразу, но привык к неспешному распорядку и неторопливым, обильным обедам посреди присутственного дня, которым чиновники отдавались со всем усердием. Свыкся с тем, что в Москве все знакомы. Даже тот, с кем он был не знаком, оказывался или знакомым знакомого, или на худой конец знакомым друзей знакомого. Он перестал удивляться некоторой простоте, принятой в общении и между чиновниками снизу доверху. Не пугался почти родственного дружелюбия, которое на улице проявляли к нему совершенно незнакомые люди или приказчики в лавках. Научился дышать воздухом, густо насыщенным провинциальной ленцой. Больше не усмехался при обязательных поминаниях древних московских традиций, которым следовали все, кому не лень. И даже принял неписаный закон общения полиции с воровским миром: в Москве давно устоялось такое положение, что полиция благодушно спускала большинство мелких преступлений, совершаемых на Хитровке, Сухаревке и прочих злачных местах, за что воры редко совались в благополучные кварталы и улицы. В общем, полиция и мир воровской соблюдали взаимовыгодный нейтралитет, который висел на тонкой ниточке.

Привычки Эфенбах освоил. Но в душе остался петербуржцем. Что невозможно искоренить. Столица имеет такое свойство, что если человек просто пожил в Петербурге или послужил, до конца дней своих будет петербуржцем. Везде и всегда. А уж в Петербурге Эфенбах отличился по службе, раскрыв несколько громких дел. И даже был лично представлен императору Александру II. Что для людей определенного происхождения было редкой честью.

А потому Михаил Аркадьевич никак не мог отказать «своему» – петербургскому приятелю из Департамента полиции. Приятель мало того что занимал существенную должность, что всегда могло пригодиться, но и просил сущую мелочь – взять к себе на практическое обучение юное дарование. Приятель рекомендовал молодого чиновника полиции как способного, образованного, талантливого, но не имеющего достаточного опыта практической работы. Какого должен набраться в Москве.

Михаил Аркадьевич, недолго думая, согласился.

И если бы знал, во что вляпался.

Юное дарование прибыло две недели назад и уже досадило начальнику сыска так, что Эфенбах не знал, как от него избавиться. Вместо того чтобы получать удовольствия от московской жизни, каких можно найти немало, юный чиновник занялся работой. То есть в самом деле принялся изучать полицейскую практику. Нет, конечно, его за тем и прислали, но надо же и меру знать! А не портить людям обед, требуя все бросить и немедленно расследовать кражу на Кузнецком мосту. Чего ее расследовать, когда и так известно, кому позволено на этой улице озоровать. Напрямик такие тонкости не объяснишь. А понимать намеки юноша отказывался. Мало того, по каждому пустяковому делу, какие скопились в шкафу приемной части сыска, лез с расспросами к Эфенбаху. Чем приводил добродушного Михаила Аркадьевича в уныние и к потере аппетита.

За окном блестели брильянты снега. Голубое небо горело чистым золотом солнца. В душе Михаила Аркадьевича царила предпраздничная атмосфера, в доме уже стояла наряженная елка, жена и прислуга суетились, заготавливая провизию к рождественскому обеду и подарки детям. Вся Москва окунулась в любимую суету. Даже воровской мир в эти дни почти не безобразничал. Пять дней до великого праздника! Всем хотелось праздновать Рождество, хотелось веселья, застолья и разговения после долгого поста. Всем, кроме одной личности. Михаил Аркадьевич предчувствовал, что радостный настрой, охвативший после семейного завтрака, будет недолгим. Предчувствия не обманули.

В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, ввалился юный господин из Петербурга. Даже вид его раздражал Эфенбаха. Излишне полный, как перекормленный маменькин сыночек, при этом в теле заметна природная сила. Крепкая шея, светлые волосы и белобрысый чуб, в общем – ничего особенного, смазливая личность, какая нравится барышням. Больше всего Михаила Аркадьевича раздражал взгляд юного чиновника. Он умел как-то так уставиться, будто влезал в голову и самую душу. Удивительно неприятное чувство.

– Позвольте, господин Эфенбах?

Михаил Аркадьевич с удовольствием послал бы юный талант куда подальше, но вместо этого искренне улыбнулся.

– О, рад вас видеть, раздражайший друг мой Ванзаров…

Юный чиновник приблизился к столу для совещаний, с мерзким скрипом отодвинул стул, плюхнулся с не менее мерзким скрипом и положил перед собой несколько папок. Михаил Аркадьевич понял, что утро будет испорчено.