Пересмешник. Пригожая повариха
(Сборник) - Чулков Михаил Дмитриевич - Страница 5

Поэтому вижу я, что скоро потеряю имя горячего любовника, что оставляю одну мою любовницу в саду и не опасаюсь соперника, который легко подкрасться может и подцепить то сердце, которое уже начинает мне сдаваться. Подступим опять к нашей снисходительной Лукреции[29].

— Скажи мне, Ладон (это мое высокопочтенное название), — сказала она мне, — был ли ты в кого- нибудь влюблен?

От этого вопроса так я струсил, как неискусный на кафедре проповедник; красноречие мое притупилось, язык окостенел, стыд меня ударял так сильно в лоб, что я весь покраснел и вместо всего велеречия отвечал ей:

— Нет, сударыня.

— Что с тобою сделалось? — говорила она мне, приметив необычайную во мне перемену, — ты, мне кажется, чего-нибудь стыдишься, и робость твоя довольно доказывает, что ты в великом смущении?

Это и подлинно было чрезвычайно, что из такого остряка сделалась самая деревенская тупица. Однако скоро возвратил я опять свежие мои мысли и зачал смотреть на нее пристальнее. Глаза ее были наполнены снисходительным приятством, на щеках летал стыд, смешанный с благопристойностию, который путался с румянами; губы ее находилися в превеликом движении, и показывалось на них нестерпимое желание; а что еще больше овладело ею, то я один только знаю, а ежели и читатель изволит о том проведать, так разве скажу я ему на ухо. Я тотчас догадался, что надобно мне делать, ибо я довольно читывал романов, которые глупых людей исправляют и делают дураками. Ухватив ее за руку, бросился пред нею на колено и, приняв на себя вид отчаянного любовника, начал говорить таким образом:

— Собрание приятств! Источник красоты! Владычица прискорбного моего сердца! Оставь мою вину, что жаркая любовь принуждает меня выступить из границ несносного терпения. Господствующая душою моею! Не могу я описать, какою сладостию наслаждаются мои чувства, когда прелестный образ твой — в глазах моих, образ, который приятнее моей жизни; тогда я сам себя позабываю, изумление овладеет мною, и сделаюсь недвижим; на открытом лице моем ежеминутно летает стыд, который борется с моим рассудком, а пламенная страсть противится обоим: страсти разделят мое понятие, смятут мои мысли и сделают бессловесным, гортань моя иссохнет, и только единые вздохи приводят меня в движение. Знаю, что безрассудно сие предприятие и бесполезная надежда; судьба не дала мне той части, которою ты наслаждаешься в твоей жизни; но могу ли я воздержать себя? Могу ли хотя на один час истребить из памяти живущую в разуме моем обладательницу? Прекрасный образ твой до самой вечности в мысль мою погрузился. От тебя зависит возвратить потерянный мой покой. Подай надежду мне, отчаянному жизни, которая хоть мало бы польстила унывающей душе моей. Благорастворенный аромат! Напои жаждущие мои члены, уйми смятение и отврати взнесенную руку к приобретению другого покоя! Забуду я тебя, когда скончаю жизнь мою; но с каким же терзанием расстанусь я с душою моею? Жалей меня, прекрасная, хотя для сохранения добродетели, неотступно обитающей в душе твоей. Сколько нежно сердце в прекрасном твоем теле, имей толико нежный дух! Окончай мою напасть! Смягчись, дражайшая!

При сем слове любовница моя сделала трагическое движение и подняла меня с приманчивою улыбкою, которая приказывала мне надеяться всякой от нее благосклонности. Однако надобно знать, что сколько женщина ни была бы беспорядочна, только великие находит трудности открывать свою страсть. Потом целовались мы столько, сколько нам обоим заблагорассудилось. В самое это время я поперхнулся и тут узнал, что проглотил Купидона, который сидел у нее на губах.

Признаюсь, что любовным моим изъяснением, которое присунул я ни к селу ни к городу, читателю более наскучил, нежели всею моею книгою; я хотел было в середине этой проповеди и сам встать, потому что попался мне под колено камешек, который щекотал меня довольно исправно, и болезнь, произведенная от него, подавала мне больше жару; итак, любовница моя подумала, что я пренежнейший любовник в свете. Впрочем, читатель должен быть уведомлен, что я вперед таким нежным изъяснением скучать ему не буду, а это должен он мне простить как человеку, подверженному мирским слабостям, который для изъяснения своей страсти нахватал несколько разных слов из трагедий и из романов и сплел сие нелепое изъяснение, в котором нет ни складу, ни ладу, а это оттого, что любовь и наяву бредит.

Глава IV

Нововыпеченный скоморох

з саду шел я как восхищенный Адонид и вел мою Венеру за руку, которая иногда перескакивала с ноги на ногу и тем показывала, что она в любови торжествует. Недоставало только купидонов, которые бы подтвердили наше совокупление. Пришед в горницу, думали мы найти сожаление во всех домашних о обожженном красноглаголателе; но он уже был отвезен в свой дом. А вместо сожаления нашли мы превеличайший смех, только не прежде начали смеяться, как уведали о причине оного. Мы спросили у ключницы, которая, сидя на стуле, умирала со смеху, что было бы тому причиною? Она принялась охотно нам рассказывать, чтоб тем более насладиться ей желанным хохотом. Мне кажется, это уже многим довольно известно, что иные женщины без всякого смешного приключения такие охотницы хохотать, что наутро получают от того колотье. Читатель должен быть здесь предуведомлен, что за неделю времени перед этим привезли к полковнику племянника, которого называли Балабаном[30]. Он обитал в местах просвещенных, где люди с великим прилежанием копят деньги и не знают, сколько в рубле копеек. Соседи его были волки, медведи и зайцы, лучшее его товарищество — борзые и гончие собаки, с которыми он вместе в одной академии учился лаять, пил и ел и спал также с ними вместе. Итак, человек от толикого сообщения должен быть весьма разумен. Разум его и знание увидим мы из того описания, которое ключница изготовилась уже рассказывать.

— Балабан, — говорила она, — зашел в спальню к своему дяде, в которой никого тогда не было; он сел против кровати на стуле и размышлял о прежнем своем жилище. Все оного приятности вдруг представились перед его понятие; и так, сидя тут, восхищался он сладким своим воображением. Когда же необычайная радость и восхищение овладели им, тогда представилась ему музыка к совершению его восторга. Он великий был мастер играть на волынке, учился у своего пастуха, и до горлодрания охотник превеликий. Вдруг захотелось ему возобновить свое искусство; итак, начал он озираться всюду, не сыщет ли где какого инструмента. Наконец увидел он на окне кожаный мешок, у которого сделано было горло наподобие бутылочного, и затыкали его пробкою; в нем находился ишпанский табак. Глядя на него, он подумал, что это надутая волынка, а что она мала, то представлялось ему, что она городская и сделана поискуснее деревенской. Подхватя мешок, с великою радостию начал его надувать, однако волынка голосу не давала. Музыкант не порочил инструмента, а порочил свое неискусство; и так отчасу более силился ее надувать. Чем больше старался в него дуть, тем больше мешок старался молчать. Наконец надуватель рассердился и тиснул его обеими руками: все, что ни было в оном, вскочило ему в рот.

Аленона и ключница в сем месте захохотали, и надобно им время, чтоб они пересмеялись; а мы, господин читатель, еще долго не услышим ключницыных слов и окончания комедии; итак, согласимся и мы посмеяться хотя не для себя, а в угодность женщинам, чтоб не назвали нас за это угрюмыми и не знающими обхождения.

— Он поперхнулся, — продолжала ключница, — сверх того, сухой табак проскочил ему в горло и остановил дыхание, отчего Балабан так струсил, что ткнулся головою в зеркало, против которого он стоял и смотрел, пристало ли быть ему музыкантом, и так оным изрезал себе лоб; под зеркалом стоял столик, на котором лежали письма и полная раковина чернил, в которую он врютился носом, и после как угорелый повалился на пол и в прибавок к тому задел затылком за стул. Тогда услышали мы дикий голос, который точно походил на крик умирающего человека; итак, никто не смел войти в спальню, ибо мы думали, что уже и днем мертвец ходить начал.