Страсти по Анне - Данович Дина - Страница 28
- Предыдущая
- 28/40
- Следующая
— Анна Николаевна, подайте мне бинт, — как сквозь сон услышала я глубокий голос Ильи Ильича.
— Простите? — переспросила я.
— Вы невнимательны. Я попросил подать мне бинт.
— Простите, — сказала я, но даже не пошевелилась. Медсестры начали шептать мне что-то, просили поторопиться, даже раненый посмотрел на меня, но я никак не могла сдвинуться с места.
— Вам плохо? — спросил меня доктор.
— Нет, — ответила я одними губами.
— Анна Николаевна, — сказала Илья Ильич, — на операциях нет времени ждать.
— Я не могу, — отозвалась я.
— Берите с собой нашатырь. Екатерина Андреевна, подайте мне бинт.
Молоденькая сестра милосердия подала доктору бинт, и он начал делать перевязку. Несколько мгновений я смотрела на то, как проступает на белом кровь, глубоко вздохнула и выбежала, громко хлопнув дверью.
Дождавшись, когда выйдет доктор, я заявила:
— Илья Ильич, я ухожу.
— Да, пожалуйста, — разрешил он, — вам сегодня надо отдохнуть и набраться сил. То, что вы видели сейчас, — царапина…
— Нет, вы не поняли, — перебила его я. — Я ухожу насовсем!
— Помилуйте, голубушка! Нам нужны ваши руки, уже завтра нам обещали завести еще сотню раненых!
— Не могу! — И я сорвалась на крик: — Вы же не будете меня держать силой в этом аду! Я чуть не сошла с ума, когда все это увидела!
— Анна Николаевна!
Но я уже стягивала с себя белую косынку, нервно комкала ее в руках.
— И не упрекайте меня!.. Вы не посмеете мне приказывать!..
Дальше было беспамятство, резкие запахи медикаментов и моя спальня. Домой меня забрал Александр Михайлович.
Дома меня ожидало письмо от Любомирского, наполненное каким-то странным духом неприятия. Я прекрасно помнила, с каким восторженным настроением он уезжал, и не могла понять, что с ним там произошло.
« Жизнь моя, Анночка! Здесь безумно нудно и скверно, мне не хотелось бы жаловаться вам, но уже написаны эти строки. Проявите капельку сострадания — пишите чаще! Это единственная моя просьба к вам.
Война при ближайшем рассмотрении — порочна и страшна. Мы, выросшие на парадах и романах, не имели представления и о сотой доле того, что может быть здесь. Настроение еще держится нервно-патриотическое, но и оно скоро исчерпает себя, поверьте моему слову. Еще и еще убеждаюсь я в бессмысленности и гнусности происходящего. Уходит смысл, остается пустота и распущенность. Солдаты не понимают элементарных приказов. Офицеры трусливы и кичливы.
Я пока не у дел. Развлечений здесь нет. С утра — карты, вечером пьем водку, иногда балуемся кокаином. На днях играли в «Гусарскую рулетку». Щекочет нервы, а впрочем — бессмысленная, глупая и противная игра. Вот весь незатейливый наш досуг.
Не так давно получил ваше письмо, уловил аромат ваших пальцев, перецеловал каждую строчку. Схожу с ума без вас. Трепетно храню вашу фотографию. Вы мой ангел-хранитель!
Без вас — ваш
Вадим Любомирский».
На следующий день ко мне приехала Вирсавия Андреевна. Не снимая пальто, она прошла в зал, где находилась я. Я поднялась к ней навстречу с радостной улыбкой, надеясь на слова сочувствия, но Аверинцева была холодна.
— Извольте пояснить ваш поступок, — сказала она.
— Я все объяснила вчера, — резко ответила я. — Мой приход в госпиталь был добровольным шагом, и никто не смеет меня удерживать там. Или я не права?
Не знаю, что больше испугало меня — боль или звонкий удар, но, только прижимая руку к лицу, я поняла, что Вирсавия Андреевна ударила меня. Пощечина оказалась резкой и неожиданной, и я застыла, не веря тому, что произошло.
«И что будет сейчас? — пронеслось у меня в голове. — Что делать мне? Сказать, чтобы она убиралась вон, я не смогу. Смолчать? Но я чувствую себя правой не меньше, чем чувствует себя правой Вирсавия Андреевна!»
Пока я приходила в себя, Вирсавия Андреевна присела на диван, закрыла лицо ладонями, сквозь пальцы сочились светлые слезы, и я, забыв обо всем, бросилась к ней, встала на колени перед ней. Я гладила ей колени, плечи, руки и умоляла прекратить плакать. Аверинцева даже не всхлипывала, но слезы не прекращались. И мне оставалось только шептать несвязный и глупый лепет, который заставил меня саму расплакаться.
— Вы думаете, мне просто было вот так взять и уйти!.. — уже начинала оправдываться я, но не смогла остановить себя. — У меня брат на войне!.. Вы понимаете — брат! Еще совсем мальчик… И если бы знали, как я его люблю, как он дорог мне!.. У меня нет никого ближе… Никого…
И уже Вирсавия Андреевна обнимала меня, утешала.
— Что вы, милая моя, не надо! Прошу вас! Я сама была не своя, когда узнала, что вы ушли!.. Но и вы поймите меня! Вы — молодая женщина, полная сил, способная, вы пришли работать ради своего брата, это же каждый без труда понимает!.. И вдруг — прилюдная истерика, крики. Все бы вас поняли, если бы вы, почувствовав себя дурно, ушли тихо, незаметно, растворились без следа, но уйти со скандалом!.. Это же немыслимо!.. Хотя кто я такая, чтобы давать вам указания? Простите меня, милая Анна Николаевна!
— Вы простите меня! — в ответ твердила я. — Но я не могу быть там!.. Уже запах медикаментов приводит меня в полнейшее отчаяние!.. Нет!.. Я не смогу быть в госпитале…
— Не тревожьтесь!.. Не вы — так будет другая!.. Вы правы, не стоит мучить себя, раз душа не лежит к делу… Господи…
И мы плакали обе, пока не появился Александр Михайлович. Он сделал несколько шагов по зале, увидел нас — заплаканных, обнимающихся и уже обессилевших от слез, замер, словно ожидая услышать что-то ужасное, но я слабо махнула рукой, и прогоняя, и одновременно успокаивая его.
— Интересное дело! — наконец опомнился мой супруг. — Прихожу домой в надежде увидеть что-нибудь приятное, а нахожу неиссякаемый источник влаги! Это нехорошо, дамы! Что стало причиной рыданий?
Мы с Вирсавией Андреевной, смущаясь и оправляясь, стали приходить в себя, смеясь, перебивая друг друга, уверяя, что слезы себе выдумали только для того, чтобы поплакать: слезы ради слез.
— Милые дамы, — с улыбкой проговорил Александр Михайлович, — у вас есть четверть часа до обеда, так как за столом я хотел бы видеть вас в добром расположении духа.
Он пошел в кабинет, но остановился и заметил:
— Вирсавия Андреевна, вы можете снять пальто. К счастью, у нас дома достаточно тепло.
Аверинцева покраснела, с изумлением заметила, что она еще в верхней одежде, рассыпалась в извинениях, рассмеялась.
— Как с вами легко, Александр Михайлович, — тепло сказала она, — вы сказали всего несколько фраз, а вся неловкость исчезла… — но после разрумянилась еще больше, извинилась и пошла отдать пальто прислуге.
Во время обеда Александр Михайлович пробыл с нами совсем недолго, вернулся к своим делам в кабинет и велел принести ему туда кофе, а мы с Вирсавией Андреевной проговорили почти до темноты, пока ей не настало время ехать в госпиталь.
— Скажите мне, Анна Николаевна, сильно я поменялась за последнее время? — спросила она.
— Трудно сказать, — честно ответила Аверинцевой я. — Для многих было бы весьма неожиданно узнать, как вы переменили образ жизни. Но мне кажется, что только сейчас вы стали собой.
— Мне и самой кажется странным, что я начала работать в госпитале, — отозвалась она задумчиво. — Хотя… На все есть явные и тайные причины… Вы пришли туда ради брата… И у меня есть на душе кое-что… Да-авний грех… Возможно, я его сейчас и отмаливаю. Я понимаю, что говорю загадками, но мне непросто говорить с вами откровенно.
Она встала, подошла к окну, потерла висок. Ее стройная, словно девичья, фигура вырисовывалась в проеме окна и казалась вырезанной из бумаги.
— Ответьте мне еще на один вопрос… Только по чести! — она говорила жестко, нервно. Резко повернулась ко мне и сказала: — Может ли убийца работать в больнице? Имеет ли он право лечить или помогать в лечении, если уже убил однажды? Я вздрогнула.
- Предыдущая
- 28/40
- Следующая
