Зауряд-врач (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 7

Мне некуда больше спешить,

Мне некого больше любить,

Ямщик, не гони лошадей…

Голос у Леокадии звучный, поет она замечательно. Понятно, почему просили. Это романс в этом мире есть, как и многое другое. Здесь были Пушкин и Лермонтов, Тургенев и Толстой. А вот Достоевского не случилось. Наверное, оттого, что не было дела петрашевцев. Их не судили, не приговорили к смерти и не инсценировали казнь. Молодой Достоевский не пережил потрясения и ожидания смерти, не отправился на каторгу. В результате Россия потеряла писателя. Возможно, к лучшему. Не люблю Достоевского – депрессивный он.

– Как жажду средь мрачных равнин

Измену забыть и любовь,

Но память – мой злой властелин –

Все будит минувшее вновь.

Все было лишь ложь и обман,

Прощай и мечты и покой,

А боль незакрывшихся ран

Останется вечно со мной…

Леокадия умолкает. Все аплодируют, я – тоже.

– Еще! Еще!

Сестра не заставляет себя упрашивать и поет дальше. Смотрю на нее. Лицо раскраснелось, глаза закрыты. А она симпатичная. Не красавица, но приятная. Сколько ей лет? Тридцать точно, возможно, больше. Мужа нет – это я знаю. Таких замуж не берут – считают слишком эмансипированными. Женщин-врачей в России мало. Те, что есть, – акушерки. Леокадия выучилась на хирургическую сестру. Это редкость. Своего добилась, но заплатила одиночеством. А любви хочется, вон как поет! До печенок пробирает. Почему русский романс такой грустный? Отчего в нем столько тоски? Чувствую, что впадаю в меланхолию. Накатывают воспоминая. В эти дни я гнал их – потерянного не вернуть. Но теперь они пришли. Никогда мне не вернуться в свою уютную квартиру, старательно и с любовью обставленную. Не придти в госпиталь к коллегам, не поболтать с ними о делах. Не зайти в современную операционную с медицинской техникой новейшего поколения. Жены у меня нет – развелись, но есть дочь Даша, студентка МГУ. Мы с ней были близки. Как она пережила мою смерть? Наверняка рыдала. Ничто ее не утешит. Ни компенсация от государства за отца, ни наследство. Завещание я составил в ее пользу. Квартира и деньги, что скопил, достанутся ей. Но это не заменит отца. А мне никто не заменит ее. Как же плохо! Мир расплывается…

Леокадия умолкает, в комнате воцаряется тишина. Поднимаю взор – все смотрят на меня. Почему? Ах, да, я плакал. Совсем расклеился. Смахиваю слезы со щек.

– Извините, господа! Вспомнилось.

– Потеряли близкого человека?

Это Леокадия. Ей-то что?

– Родителей. Я их очень любил.

Это правда. Отец умер в 1999 году – сердце. Мать – десятью годами спустя. Рак. И я, врач, не смог им помочь… Но что до этого людям в чужом мне мире? Чувствую себя неловко. Не следовало пить.

– Хотите, я спою?

Оживились. Певец из меня никакой, но народ нужно отвлечь.

– Просим! – раздаются голоса.

– Гитару? – Леокадия протягивает инструмент.

– Не умею, – развожу руками. – Я – а капелла.

– Если смогу – подыграю, – говорит она. – Начинайте, Валериан Витольдович!

Как мне не нравится это имя! Но другого не предложили…

– Целую ночь соловей нам насвистывал,

Город молчал, молчали дома.

Белой акации грозди душистые

Ночь напролет нас сводили с ума…

Вступает гитара. Леокадия уловила мотив.

– Сад весь умыт был весенними ливнями,

В темных оврагах стояла вода.

Боже, какими мы были наивными!

Как же мы молоды были тогда!

В час, когда ветер бушует неистово,

С новою силою чувствую я:

Белой акации гроздья душистые

Невозвратимы, как юность моя.

Умолкаю, следом стихает гитарный перебор. В комнате – тишина. Робкий хлопок, второй – и собрание вдруг взрывается аплодисментами.

– Браво! Брависсимо!

Особенно стараются сестрички. Странно. Неужели понравилось? В моем мире мне медведь на ухо наступил, а тут, значит, могу? Аплодисменты постепенно стихают.

– Замечательно! – говорит Карлович. – Не хуже Леокадии Григорьевны.

– Куда мне? – развожу руками. – Леокадия Григорьевна неповторима.

– Льстец! – грозит она пальцем, но выглядит довольной. Вот и хорошо. Здесь она, похоже, главная певица. Зачем мне враг?

– Душевная песня, – продолжает надворный советник, – но не вам петь про ушедшую юность. Правда, господа?

За столом смеются.

– Завидую я вам, Валериан Витольдович! Бог дал вам редкий талант. В такие лета и так оперировать! Вспоминаю себя после университета. Руки дрожали… Вот что, голубчик! Подсаживайтесь к Леокадии Григорьевне и порадуйте нас пением. У вас это хорошо получается, а вдвоем будет еще лучше. Я прав, господа?

В ответ звучат аплодисменты. Делать нечего, беру стул и перемещаюсь.

– Что будем петь? – спрашивает Леокадия.

– Гори, гори, моя звезда.

– Знаю! – кивает она и кладет пальцы на струны. Вступаю первым.

– Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви, приветная!..

– Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда… – подхватывает Леокадия…

Банкет закончен, идем к флигелю – мы все в нем живем, только Карлович ночует в своем кабинете. Там у него мягкий диван. Леокадия опирается на мою руку, в другой – гитара. Во флигеле расходимся по комнатам, пожелав другу спокойной ночи. Иду к себе. Достаю из-под кровати медное ведро и приношу из колодца воды. Моюсь и чищу зубы, сливая воду в таз. Удобства никакие, но жаловаться грех. На передовой хуже, это я знаю из рассказов. Солдаты не моются неделями, в мундирах – вши. Периодически их отводят в тыл, где моют и прожаривают белье и верхнюю одежду. Но это в теплое время, зимой не получается. Удивительно, что сыпного тифа нет. В мое время он косил людей тысячами. Или это в гражданскую? Будет ли она здесь? Не хотелось бы…

Снимаю мундир и складываю его на табурете. Успеваю полюбоваться на погоны. Они узкие, с оранжевой лычкой и цифрой 7 на другом конце. Номер дивизии. На прежних было 26 – такой номер носит Могилевский полк. Он, к слову, дислоцировался в Воронеже, а не в Могилеве. Белорусов в него набирали здесь – потери были большими…

Гашу свет и забираюсь под одеяло. Спать… Не удается. Легко скрипит дверь, в комнату впархивает тень. У койки она сбрасывает халат и лезет мне под одеяло. Леокадия?

– Молчи! – шепчет она. – Ничего не говори!

Горячие губы затыкают мне рот. Обнимаю ее. Через ткань рубашки чувствую горячее тело. От ее волос пахнет духами.

– Люби меня! – шепчет она.

А куда деваться зауряд-врачу? Люблю…

[1] Cura te ipsum –  «Исцели себя сам». Крылатое латинское выражение.

Бум! Бум! Бум!..

Неподалеку будто сваи заколачивают. Открываю глаза. Я один — Леокадия ушла ночью. Что это было? Не хочу думать, разберемся позже. Прислушиваюсь. Сваи продолжают забивать. «Канонада! – приходит догадка. — Немцы начали наступление. Или это наши?» Подумав, отвергаю второе. Стреляют из тяжелых орудий, а их в русской армии мало. К тому же подготовку к наступлению не скрыть. Для этого перебрасывают войска, подтягивают артиллерию… Дорога к фронту идет мимо лазарета, мы бы увидели. Карлович ездил в штаб, но новостей о наступлении не привез. Медиков о нем предупреждают…

Вскакиваю и торопливо одеваюсь. В ведре еще осталась вода. Споласкиваю лицо и бегу в лазарет. В кабинет Карловича набивается персонал: врачи, фельдшеры, сестры милосердия. Громадой высится унтер Кутейников – старший над санитарами. Леокадия тоже здесь, но на меня не смотрит. Ну, и ладно, не больно хотелось. На диване у Карловича неприбранная постель, сам выглядит встрепано.

— Телефонировали из штаба дивизии, – говорит он. – Германец начал наступление. Ожидается много раненых. Прошу всех приготовиться. Сортируем, моем, меняем повязки. В операционной понадобится второй стол – будем работать с Валерианом Витольдовичем. Леокадия Григорьевна, вы ассистируете ему, мне будут помогать Кузьма Акимович.