Почти серьезно... - Никулин Юрий Владимирович - Страница 56
- Предыдущая
- 56/131
- Следующая
Я учился тогда в шестом классе. Играя как — то с ребятами во дворе, мы заметили парнишку небольшого роста, нашего сверстника, прилично одетого.
Он подошел к нам и деловито спросил:
— Часы никто не купит по дешевке?
Он объяснил нам, что обворован часовой магазин, где взяты двести часов. Они и продаются почти задаром, по тридцать рублей за штуку.
Мы все замерли. Тридцать рублей! В магазине часы стоили больше четырехсот рублей, и вообще часы — мечта любого мальчишки.
В тот момент я и не задумался над тем, что часы — то краденые. В голове стояло только одно: где достать деньги?
Родителей дома не было, но я знал, что отец хранит деньги в толстовке, постоянно висевшей на спинке кровати, и я залез в карман и нашел там красную тридцатку. Спускаясь по лестнице с зажатыми в кулаке деньгами, думал: «Часы куплю отцу, а он, конечно, даст их поносить».
Таинственный парень, поминутно оглядываясь, давая нам потрогать свой карман, сквозь который прощупывалось что — то твердое, четырехугольное, пояснял:
— Это образец часов — остальные дома. Показывать не буду. Карман зашит.
Почему зашит, он не объяснил. Но мы поняли: так надо.
Собрали деньги — их принесли еще трое ребят — и вручили Паташону, так мы звали одного паренька.
Прежде чем пойти за часами, парень отослал Паташона к воротам посмотреть, не следят ли за ним. Когда тот, стоя у ворот, крикнул, что все в порядке, парень скомандовал:
— Вы все останетесь здесь, а я с вашим Паташоном пойду за часами.
Как рассказывал потом Паташон, продавец часов, пройдя с ним два переулка, остановился около какого — то дома и, таинственно оглядевшись по сторонам, сказал:
— Значит, так, я ребятам оставил двое часов, а сейчас возьму остальные. Сколько у тебя денег?
— Девяносто шесть рублей, — ответил Паташон.
Взяв у Паташона деньги и сказав, что он сейчас вернется, парень исчез. Когда стемнело, Паташон понял, что продавец часов бесследно пропал. А подходя к нашему дому и увидев группу ребят, стоявших в ожидании у ворот, он еще раз убедился, что всех нас надули, и, видимо, решив, что сейчас его начнут бить, заранее заплакал.
У меня все внутри оборвалось. Пропала отцовская тридцатка.
Когда я вернулся домой, папа пил чай. Я ему все честно рассказал.
— Ну что ж, больше не будешь идиотом. Жаль тридцатку, она у меня последняя, — сказал он.
Тут я не выдержал и заревел. Жаль тридцатку. Жаль отца. И особенно обидно, что меня обманули.
Карандаш, выслушав историю с часами, хмыкнул и сказал:
— Вот стервец парень — то! Но ведь, наверное, способный артист! Вы — то ему поверили…
Старый униформист дядя Леша рассказал мне, что когда — то давно один жонглер решил отрепетировать сложнейший трюк — жонглирование тремя спичками. Он стал бросать их, как бросают булавы. Это трудно. Спички легкие, и надо изловчиться, чтобы ухватить их за конец. Артист день и ночь репетировал несколько лет.
И своего добился. Объявляют публике: «Рекордный трюк — жонглирование тремя спичками!»
Жонглер исполняет трюк. А публика никак не реагирует. Цирк большой, и что там делает артист, никто и не видит.
— Ну и что же? — спросил я.
— Ничего, — ответил дядя Леша, — артист с горя повесился.
С Дальнего Востока опять на транспортном самолете мы вылетели в Новосибирск. Летели долго и с приключениями.
Сначала не выпускалось шасси у самолета. Мы сделали десять кругов над аэродромом, и только тогда шасси сработало.
А тут выяснилось, что на аэродроме авария — нет света, и нас в темноте посадить не могут. Мы все заволновались. Через несколько часов премьера (Михаил Николаевич вылетел на день раньше и провел полную репетицию с осветителями, униформистами, оркестром), а мы в воздухе.
Из безвыходного положения нас выручил Карандаш, приехавший на аэродром встречать самолет. После консультации с начальником аэродрома он собрал все такси и автомашины, стоявшие около аэропорта, и выстроил их с включенными фарами вдоль посадочной полосы. После дополнительных шести кругов над аэродромом нашему самолету разрешили совершить посадку. Никто из шоферов денег от Михаил Николаевича не взял, но все они получили право приобрести вне очереди билеты в цирк. Премьера в Новосибирске началась без опоздания.
Как и во всех городах, здесь нам сопутствовал успех. Закончили мы гастроли необычно. Накануне последнего дня работы ночью разразилась страшнейшая буря. Шквальный ветер разнес купол шапито в клочья. Приходим утром в цирк и видим — он без крыши. Слоем снега покрыты манеж, скамейки для зрителей.
Утром дирекция объявила по городскому радио, что заключительный спектакль с участием Карандаша отменяется и билеты подлежат возврату. Мы только начали упаковывать багаж, как к Михаилу Николаевичу прибежал директор. Он умолял его выступить, потому что публика, требуя представления, отказывается сдавать билеты, купленные месяц назад. Карандаш согласился.
Цирк без крыши. Шел хлопьями снег. Публика сидела в полушубках и валенках. В паузах выходил Карандаш… В этих условиях каждый номер встречался на «ура». Когда выступала М. Шадрина — «Человек — счетная машина» (она стояла посредине манежа в открытом платье), с первого ряда поднялась старушка, перелезла через барьер манежа, подошла к артистке и набросила на ее плечи пуховый платок. Публика зааплодировала.
Спектакль мы должны были заканчивать клоунадой «Лейка». (В этой клоунаде мы обливаемся водой.) В антракте как бы в пространство я сказал с тоской:
— А может быть, не будем давать «Лейку»?
— Не надо обижать зрителя, — ответил Карандаш. — Будем работать как всегда.
И мы обливались водой. Правда, перед началом клоунады по настоянию Карандаша мы выпили по сто граммов водки, чтобы не простудиться.
Директор, прощаясь с нами, долго благодарил всех артистов, и в первую очередь Михаила Николаевича, за самоотверженность.
В связи с этим вспоминается совершенно другой случай. Приехали мы в один город работать в шапито. После утомительной репетиции в первый же день приезда, за несколько часов до премьеры, Карандаш спросил нас, как мы устроились с жильем. Мы сказали, что пока нас еще никак не устроили.
— Как «не устроили»? — возмутился Михаил Николаевич и вызвал директора цирка. (Директором работал грубый, самодовольный человек.)
— Вы, Михаил Николаевич, — сказал директор, — не волнуйтесь. Для вас забронирован люкс в гостинице, а ваши ассистенты в конце концов могут переночевать и в цирке, завтра мы им что — нибудь найдем.
— А где людям отдохнуть перед работой? — спросил Карандаш.
— Ну, один день не отдохнут, — последовал ответ.
И началось. Я видел Карандаша в гневе. Но таким, как тогда… Карандаш кричал так, что у меня по коже бегали мурашки. Он размахивал руками, топал ногами. На шум сбежались униформисты и не без радости смотрели, как артист отчитывает директора. Я уже не рад был, что Михаил Николаевич узнал о том, что мы остались без жилья. А Карандаш стоял в своем махровом халате перед здоровенным ухмыляющимся директором и кричал ему:
— Вы хам! Вы не любите артистов. Мы кормим вас. Мы приносим пользу государству. Вы нас не цените! Людей надо беречь. Даже маленьких. Поймите это…
Карандаш кричал долго, исступленно, не давая директору вставить ни слова. Распалясь от собственной речи, Карандаш схватил жестяное ведро (реквизит для «Венеры») и бросил его о цементный пол так, что оно смялось.
А потом неожиданно замолчал, выдержал паузу и сказал спокойно — будничным тоном:
— Сегодня я не работаю.
— И не надо, — бросил, уходя, директор в полной уверенности, что Карандаш работать все — таки будет.
Ведь билеты — то все проданы за месяц вперед, на премьеру придет городское начальство.
До спектакля оставалось часа три. Директор надеялся, что за это время артист успокоится.
- Предыдущая
- 56/131
- Следующая
