Операция «Степной барашек»
(Роман) - Зибе Ганс - Страница 35

— Да, бедный — грязный авантюрист, — тихо, только для себя, проговорил Ромер и невольно подумал о завернутой ампуле с остатками аэрозоля, которую он тщательно спрятал под крышей сеновала.

«В какое же положение я ставлю человека, которого люблю? — мысленно упрекала себя Марта. — Но откуда мне было знать, что Пауль офицер?»

Она пообещала, что впредь он никогда не будет наливать крестьянам пиво и что в будущем она освободит его от многих работ, которые он выполнял прежде.

— Это будет неправильно, милая Марта, — запротестовал Пауль, — порой после службы так приятно сделать что-то полезное, а Пауль Ромер так и останется начальником охраны на фирме «Лорхер и Зайдельбах» — и только!

— Да, милый Пауль, — нежно прошептала она, — я клянусь тебе в том, что никогда и ни в чем не помешаю тебе!

Первые полчаса после прихода на службу криминал-инспектор Нойман всегда посвящал просматриванию спортивного раздела газеты. Затем он без особой радости изучающим взглядом окинул молодого человека с бородкой, ожидавшего вызова. Инспектор не был похож на человека, который приходил на службу только для того, чтобы прочесть заметку о результате скачек. Чтобы поскорее покончить с делом, Нойман быстро привел свой рабочий стол в порядок и вызвал молодого человека.

Инспектор по уголовным делам пододвинул к себе бланк протокола, чтобы тот был у него под рукой. Вошедший устало опустился на указанный ему стул, стоявший возле письменного стола. «Типичный представитель нынешней молодежи», — подумал про него Нойман.

— Я хотел сделать вам заявление об одном священнике, — проговорил бородатый, — который вовсе не священник…

Инспектор сделал нетерпеливый жест, чтобы его остановить, но вдруг заинтересовался анкетными данными молодого человека. Студента-теолога звали Райнер Либич, он проходил практику в местной больнице.

— Меня направили в отделение для психических больных, — продолжал Либич, с неудовольствием поглядывая на крутящуюся ленту магнитофона, — которое изолировано от других отделений и запирается.

Инспектор понимающе кивнул: несколько дней назад он навещал там некоего Хойслера, которого не мог забыть до сих пор.

— Ну-с, и что же случилось с вашим священником?..

— Из-за него мне пришлось идти к главврачу! — сказал студент и внезапно покраснел, вспомнив тот разговор.

Затем инспектор Нойман узнал о содержании разговора Либича с этим священником.

— Я понял так, что священник злоупотребил вашим доверием и рассказал главврачу о ваших жалобах? — заметил Нойман.

— Совсем нет, в этом случае я не пришел бы к вам, господин инспектор!

— Тогда почему же вы, собственно, явились ко мне?

Студент похрустел пальцами рук, снова посмотрел на крутящуюся ленту магнитофона и наконец сказал:

— Случайно я подслушал один разговор…

— Случайно? — перебил его Нойман не без ехидства.

— Да, совершенно случайно, — заверил он. — Врачи после вскрытия трупа не были едины в своих заключениях.

— При чем тут вскрытие какого-то трупа? — в недоумении спросил инспектор. — Разве священник скончался? Вы об этом и словом не обмолвились!

Студент смущенно посмотрел на инспектора:

— Нет, разумеется, нет! Я говорю о больном из палаты номер девятнадцать! В той палате было найдено мое прошение, которое я лично передал священнику в руки…

— …который, как вы выразились, вовсе не священник, — скептически заметил Нойман.

— Вот именно! — подтвердил студент. — Да, человек, выдававший себя за священника сумасшедшего летчика из семнадцатой палаты, навестил больного из девятнадцатой палаты! Тут что-то не так, господин криминал-инспектор! Хойслер из девятнадцатой палаты после его визита оказался мертв! Тут пахнет убийством!

— Вот как?! Надеюсь, вы и доказать это сможете?.. — Нойман никак не мог обойтись без насмешки.

— Я звонил по телефону господину советнику из консистории, он друг нашей семьи. Он-то мне и сказал, что в нашей общине был только один священник по фамилии Ланге, но он с тысяча девятьсот семьдесят восьмого года покоится в земле-матушке!

— Ну хорошо, я все проверю, — пообещал Нойман.

— Скажите, а вы можете так составить протокол, чтобы в нем не называлась моя фамилия? — робко спросил студент.

— Само собой разумеется, — пообещал ему инспектор.

Когда Райнер Либич ушел, Нойман подошел к окну и стал смотреть вниз, на уличную суету. Его интуиция, выработанная за сорок лет службы, подсказывала ему, что тут, пожалуй, пахнет преступлением. Хойслер служил в сети «МАД», его предполагали перевести в лазарет бундесвера, а затем отдать под суд военного трибунала. Кто знает, что за всем этим кроется?..

Судя по всему, это дело затрагивало интересы верхов, но опасность была вовремя устранена. Нойман отвернулся от окна и, подойдя к магнитофону, перемотал назад ленту, а затем нажал на кнопку «Стереть».

В зале для проведения траурных церемоний в первом ряду были заняты только пять стульев, перед гробом лежало мало венков. Ларго Генделя, звучавшее с магнитофона, неприятно громыхало в почти пустом помещении.

Раздался голос священника, читавшего из Библии: «Пусть бросит в него первый камень тот, кто сам греха не знает…»

О желании покойного быть погребенным в земле члены похоронной комиссии узнали только от Гундулы Ховельман, более того, они даже были не в курсе, что руководство фирмы «Лорхер и Зайдельбах» не являлось начальством Хойслера. Зайдельбах появился на траурной церемонии как представитель фирмы, и Гундула была благодарна доктору за то, что он проявил такое снисхождение к покойному. Рядом с Гундулой сидел старик Ховельман, представлявший своих коллег из охраны.

Траурная речь была очень короткой. Никто из присутствовавших, кроме Коринны и Фреда, не имели ни малейшего представления о том, при каких условиях умер Хойслер. В заключение церемонии зазвучал квартет Брамса. Растворились двери, и носильщики подняли гроб. На площади их уже поджидала другая траурная процессия, хоронящая своего усопшего.

Обтянутые резиновыми шинами колеса похоронного катафалка шуршали по посыпанной гравием дорожке. Сразу же за гробом шагал священник, который время от времени незаметно посматривал на часы. Рядом с ним шли Коринна и Фред Горица. Позади них шествовали Ховельман, Гундула и Зайдельбах. Доктор после вчерашнего пива выглядел каким-то больным.

Над открытым гробом пастор не стал много говорить и сравнивать яркий солнечный свет и пение птичек с солнцем закатившейся жизни, более того, он даже забыл упомянуть, что для Хойслера больше уже никогда не будет светить солнце и не будут цвести цветы.

Коринна даже не могла плакать, чувствуя, как стиснуто ее горло. Боль Гундулы прорвалась наружу, когда гроб опускали в землю. Старик Ховельман был мрачен, он понимал, какие отношения связывали Хойслера и его внучку.

На обратном пути, выходя из ворот кладбища, Зайдельбах, сникший и мрачный от чувства собственной вины, подошел к Коринне и взял ее руку, которую та, задумавшись, подала ему, но не проронил при этом ни единого слова.

От имени Коринны Горица пригласил присутствующих на похоронах на скромные поминки в ближайший ресторан. Там Коринна и Гундула, стоя в раздевалке, оказались друг перед другом, лицом к лицу.

Коринна почувствовала симпатию к этой девушке с темными растрепанными волосами, которые делали ее похожей на южанку. Она поняла Дитера, когда тот в одном из своих писем сообщил ей, что в ближайшем будущем он намерен серьезно подумать о своей дальнейшей жизни.

— Вы его любили, не правда ли? — тихо спросила Коринна.

Гундула молча кивнула. По ее щекам катились слезы. Коринна Хойслер прижала Гундулу к себе.

— Я никак не могу свыкнуться с мыслью, — прошептала она, — что его уже нет!..

— Я все равно стану его женой, — сказала Гундула. — Я не навсегда потеряла его — он продолжает жить во мне! У меня будет от него ребенок! Я рада, что он уже знал об этом!