Струны черной души - Михайлова Евгения - Страница 2

Да, моя Таня для меня была равной личностью с тех пор, когда я начала понимать ее первые звуки. Она еще не умела говорить, но была носителем человеческой глубины.

Конечно, я никогда не уходила от своей подозрительной сути в бессмысленную безмятежность. И знала: настанет время, когда я достану самую мелкую занозу из памяти, рассмотрю, расшифрую, протяну нити к другим таким же зацепкам.

Таня на четырнадцатом году жизни совсем выбралась из пуха гадкого утенка. Из болезней и правильного восстановления она вышла такой же нежной, но окрепшей. Немного поправилась, фигурка округлилась. Бледная кожа блондинки засветилась блеском розового жемчуга. Волосы стали пышными и послушными, глаза внимательными и ласковыми, детские губы таили женскую улыбку. И в каждом жесте, движении ее красивых рук и ног больше не было неловкости и угловатости.

Каким наслаждением для меня было покупать ей вещи, придумывать прическу, изобретать вкусные и полезные витаминные коктейли, чтобы подпитать красоту.

Укол номер один.

Мы с Толей уже сидим за столом, накрытым к ужину, а Таня выходит из ванной. У нее мокрые волосы, которые обнимают ярко-розовое личико. Голубой махровый халат сползает с узких плеч, приоткрывает нежную маленькую грудь.

Я открываю рот, чтобы сказать ей, как она похожа на русалку.

Это мое правило: озвучивать постоянно свое восхищение ребенком для повышения его самооценки.

Таня была слишком скромной и робкой.

И вдруг, бросив взгляд на Анатолия, чтобы поделиться своей гордостью, я вижу: он покраснел и слишком заинтересовался содержимым своей тарелки. Притворно заинтересовался.

Я на секунду сбилась, но все же сказала, что хотела.

Таня засмеялась и ответила:

– А Катька в бассейне сказала, что я плаваю, как жаба. Скажи ей, Ита, что я русалка на самом деле.

Анатолий поддержал разговор очень смешным анекдотом из жизни жаб.

Ужин прошел, как всегда, приятно и слишком быстро.

Мы после него всегда старались продлить общение за столом, которое так объединяет и скрепляет семьи.

У меня для приятных продолжений всегда были сюрпризы. Новые напитки, десерты, фрукты.

Укол номер два.

Воскресенье. Мы с Анатолием дома. Таня ушла с подругами гулять. Задержалась, я звоню, телефон не отвечает.

Я уже собралась выйти поискать, как дверь открывается, она заходит в квартиру. Плачет, как маленькая. Одна коленка в крови, струи стекают в балетку.

– Я упала, – рыдает она. – Прямо на эти камни, которые навалили у дорожки. Больно, умираю.

У Тани очень низкий порог боли. Ей казалось, что она умирает от укола.

Я довела ее до кресла и бросилась в ванную за мокрым полотенцем, перекисью, йодом, бинтами.

Возвращаюсь. И остановилась на пороге.

Анатолий склонился над Таней, рассматривает рану. И вдруг он встал рядом на колени и подул на ее ногу, как делают с детьми.

Я сначала так растрогалась: она ведь ему даже не родной ребенок. Но он неожиданно прижался губами к окровавленному и грязному месту. Быстро встал и как-то испуганно посмотрел на меня. Над верхней губой у него были капли пота.

Я молча подошла, все обработала, завязала, повернулась к мужу:

– Свари ей, пожалуйста, кофе. Добавь побольше сахара и сливок. И помой, порежь большое красное яблоко. Тане вредно терять кровь. А боль, детка, сейчас пройдет. Не хочу давать тебе таблетки. Вредно для цвета лица.

Прошло много времени, я сейчас легко посчитаю, сколько месяцев, недель, дней и часов. И укол номер три.

Я возвращаюсь поздно с загородного девичника – круга своих условных подруг, праздных, светских дам.

Одна из них собралась замуж – в пятый или шестой раз.

Мне казалось, что радости по подобному поводу являются самоцелью, ради которой можно потерпеть очередной тягостный брак. В нем как раз сплошные преодоления, связанные с будничной задачей – раздеть по максимуму богатенького супруга во время развода.

Вошла в холл. Там горел свет, оставили для меня. Во всех коридорах, кухне, гостиной было темно. Пробивался свет только под дверью нашей спальни.

Я сбросила туфли и босиком пошла в комнату Тани, чтобы посмотреть, спит ли она.

Она могла ждать меня полночи, чтобы спросить, как было. И я все рассказывала в смешных красках. Как мы любили болтать, шутить и давиться от хохота, закрывая друг другу рты руками, чтобы не нарушить ночную тишину.

Осторожно приоткрыла ее дверь. Горел только ночник на ее тумбочке. Таня лежала в постели, а рядом с ней сидел Анатолий. Он был в одних джинсах, с голым торсом.

Видно, только вышел из ванной и почему-то решил к ней войти, возможно, ей что-то понадобилось. Или она позвала.

Все нормально: он не мог оставить ребенка, если тому стало страшно или одиноко. Но я не постыдилась задержаться на пороге, почти не дыша, и понаблюдать за ними.

Он гладил Танину руку, потом провел рукой по ее волосам, прижал к шее, щеке, губам. Да, так утешают, успокаивают. Но он молчал!

Вот в чем беда.

Прикосновения очень важны в контакте с переживающим ребенком, но необходимы и так естественны слова.

Он педагог, он это знает. А Таня ориентирована на разговор, общение. Ее утешить можно только так.

И все же дело было не только в этом.

Дело было во взгляде, с которым оглянулся на меня Анатолий. То был взгляд человека, который не просто не хотел бы, чтобы его застали в очень двусмысленный момент.

Это был взгляд того, кого вырвали из глубокого, бессознательного провала в томительную и тайную глубину. Так мне показалось тогда.

Я сразу отвела взгляд, потому что не могла смотреть на его лицо.

Он быстро прошел мимо меня, ничего не объяснил нормально, как должен был: «Таня боялась», «Тане стало грустно», «Таня захотела пить», «у нее что-то заболело».

Это сделала доченька:

– Ита! Наконец! Я тебя ждала, потом уснула, и мне приснилось, что я лечу с обрыва. Я кричала, звала тебя. Пришел Толя.

Да, она называла его Толей. Не «папой» же.

Дальше все было как обычно.

Я была в ударе. Описала своих подруг в их брачной холере смешнее, чем раньше. Ушла на рассвете, когда Таня уснула и засопела, как младенец.

Анатолий тоже спал, когда я легла рядом.

Точнее, хотел, чтобы я так подумала.

С того момента я пошла по самой опасной тропе.

На счастливом неведении был поставлен крест. Над доверием, над уверенностью опускалась могильная плита.

Я следила, я затаилась, как бессонный, маниакальный охотник. Не только за ним. Самым главным было выражение лица и глаз дочери. Правда может быть только там.

Но Таня была по-прежнему безмятежной, довольной или грустной по своим, девчоночьим, причинам.

Но я знала, какими усилиями сама добивалась этого сознания внутренней защищенности, доверчивости и добродушия.

Я, человек с очень сложным характером, хотела, чтобы Таня не знала моих сомнений, подозрений и обвинений по отношению к остальным людям.

Это лишняя тяжесть, это невозможность безразличного покоя и ликования от самого факта существования.

Никогда и ничего я не хотела так сильно, как покоя и радости своему ребенку. Она и усвоила, что пока я рядом, у нее все может быть только хорошо.

И мне не было стыдно рассматривать незаметно по сантиметру тело обнаженной дочери, когда я по обыкновению промывала сама ее длинные волосы.

Не знаю, что я хотела и боялась там найти, но вздрагивала от любого пятнышка. Потом понимала, что это родинка или пигмент, и вздыхала с облегчением, как будто поймала глыбу над ее головой.

Это был путь приближения к аду.

Я уезжала из дома, когда они оставались вдвоем, говорила, что вернусь вечером, а сама появлялась без предупреждения через два часа, через полчаса, через пятнадцать минут.

Я сознательно засиживалась со своими приятельницами до поздней ночи или до рассвета, а потом кралась на цыпочках.

Ничего криминального не обнаружила.

Они, как и при мне, могли лежать рядом на диване и смотреть телевизор, сидеть за одним столом и играть в компьютерную игру.