Эхо фронтовых радиограмм
(Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич - Страница 12

Конечно, каждый курсант мечтал попасть на передовую. Ходили фантастические слухи о достатке в еде на передовой, и все мы мечтали туда отправиться. Однако шли дни, а мы все еще были в этой «тюрьме», голодали, мерзли, несли службу и чувствовали себя обреченными.

Однажды я поскользнулся, упал и сильно расшиб себе нос, поперек носа образовалась глубокая ранка и с нее полилась кровь. В подсознании я понимал, что потеря крови — смерти подобно. Приложив что-то к ранке, я добрался до своей постели, лег на койку в шинели, шапке и сапогах лицом кверху, дабы остановить кровотечение. Лежу спокойно, закрыл глаза и шепчу присказку «Остановись, кровотечение». В казарму кто-то зашел из нашей роты, приблизился ко мне, посмотрел на мой расшибленный нос.

— Что, умираешь Головко?!

От этой фразы у меня в теле все задрожало. Бешено заработала мысль — неужели в самом деле конец?! На моих глазах уже умерли многие мои сокурсники. Смерть наступала довольно просто: как только у курсанта начинался понос, считай — пришла смерть. Его отправляли в санчасть, которая располагалась в отдельном здании, выходящем в садик, что на улице Салтыкова-Щедрина. Через два-три дня приходило сообщение: умер.

Таким путем скончался мой товарищ и земляк Сергей. По моим подсчетам, из нашей роты в 140 штыков к весне 1942 года осталось менее сорока человек, а более сотни умерло от голода.

Несмотря на тяжелейшие жизненные условия, холод, голод и невзгоды, умирать не хотелось. Выжить во что бы то ни стало, — эта мысль никогда не покидала. Вот и сейчас, лежа на койке и глядя в высокий потолок, я берег силы и капли крови, дабы выжить. Успокоился, кровь запеклась на носу, я еще какое-то время полежал и потихоньку побрел в учебный класс, рана оказалась не опасной, нос зажил и худшего не произошло.

Чтобы читатель мог понять глубину голода 1941–1942 гг., я хочу описать еще один запомнившийся мне случай.

Когда рота назначалась в караул, начальником караула обычно был кто-нибудь из комсостава — лейтенант, старший лейтенант. Начальник караула размещался в отдельной комнатке, караул — в двух соседних. Одна смена находилась на постах, вторая — спала, третья — бодрствовала. Как-то я вышел в проходную комнату, смежную с комнатой начальника караула. Было темно, но сквозь щели в двери из комнаты начальника караула просачивались полоски света. Видимо, из любопытства я заглянул в одну из узеньких щелочек и увидел такую картину: лейтенант сидит за столом, перед ним тарелка, в ней нарезанные маленькие кусочки мяса правильной формы в виде кубиков, примерно в один сантиметр. Тут я должен пояснить. Хотя мы были в школе курсантами, но это была действующая Красная Армия, со всеми отсюда вытекающими порядками. Видимо, продовольствие в школу выдавалось в положенном по тем временам размере, в том числе и мясо. Другое дело, что норма была мизерной, и в столовой ЛВШРС мясо для курсантов нарезалось в виде крошечных кусочков.

На караул обед приносили в специальной посуде и на какое-то время оставляли у начальника караула. И вот лейтенант, начальник караула, перед раздачей обеда курсантам решил отрезать какое-то количество мяса от каждой порции-кубика. Это я понял сразу, когда очень тихо, не шевелясь, смотрел в щелку. Заслышав, видимо, какой-то шорох за дверями, лейтенант замер в позе и вперся взглядом в дверь. За дверями было темно, и, естественно, видеть меня он не мог, в то время как я его видел хорошо. Видимо, убедившись, что за дверью никого нет, он принялся за дело: пальцами берет с тарелки кубик, кладет его на деревянный стол и ножиком ровненько по грани кубика отрезает толщиной в миллиметр плоский кусочек мяса и откладывает в тарелочку.

Мне как-то даже сейчас стыдно писать об этом, но голод не тетка, и слов из песни не выбросишь.

О блокаде Ленинграда много написано, в основном героического. Однако наши будни в военной школе не были героическими. Меня иногда спрашивают: «Была ли среди блокадников человеческая забота о ближнем, взаимопомощь, выручка и т. п.?» Трудно однозначно сказать, во всяком случае в вопросах еды такие понятия маловероятны, я не помню. Хотя был такой случаи. Астафьев Алексей, высокий парень, ленинградец, как-то поделился со мной своей едой, которую ему принесли его родственники, жившие где-то на Лиговке. Он меня угостил студнем, маленький кусочек, вмещавшийся на ладони. Из чего этот студень был сварен, я до сих пор не знаю.

С Астафьевым после школы мы попали в одну часть и долгое время были вместе на фронте, но об этом я еще расскажу ниже.

Еще раз напомню читателю наш рацион питания в школе. Хлеба — 250 граммов, это основной продукт и если бы он был полноценным, то, видимо, этого достаточно для выживания. Но дело в том, что если сегодня двести грамм хлеба — это приличный кусок, то наша курсантская пайка в 250 грамм имела размеры примерно детского кубика. Хлеб был цвета земли — темный, вязкий, как тесто, и, конечно, калорий в нем было мало. Выдавали хлеб на завтрак, обед, ужин куском на 3–4 человек. Затем за столом курсанты разрезали его на пайки, и каждому доставался кубик два на четыре сантиметра. Проглотишь его, и даже не почувствуешь вкус. Съедали хлеб, не дождавшись положенного из нескольких ложек супа, состоящего из мутной жижицы (замешанная на воде мука). На второе — две ложки каши и кубик мяса. Утром и вечером и того хуже. Да еще, видимо, шло обворовывание курсантов кухонным персоналом и комсоставом школы. Вот и получался полуголодный паек, на котором выживали единицы.

Все же несмотря на голод и холод, кое-как и чему-нибудь мы помаленьку учились. Прилично изучили на слух азбуку Морзе, кое-что усвоили по технике эксплуатации радиостанций. Весной 1942 года, где-то в марте, нам чуть-чуть увеличили паек, но после голода это была капля в море, последствия его еще долго шли за нами, вплоть до вступления в Прибалтику. Все это время хотелось есть, сколько бы ни съедал.

Ранней весной 1942 года неожиданно меня предупредили: «Собирайся, едешь на фронт, по ту сторону Ладоги». Мы знали, что там был Волховский фронт, и нас, нескольких человек, направляли в распоряжение армии под командованием Федюнинского.

Моей радости не было границ! Я ехал к знаменитому в то время Федюнинскому, на Волховский фронт, где нет блокады, нет голода! Оттуда, через лед Ладожского озера, по «дороге жизни», за нами, с Волховского фронта, прибыла автомашина — бортовой ГАЗик! Сборы наши длились недолго. Нам выдали новую переносную радиостанцию (рацию), состоящую из двух ящиков, сухой паек, оружие, боеприпасы, одежду. Мы уселись в кузов автомашины, которая стояла на выезде из ворот школы и стали ждать. Предстояло ехать «дорогой жизни» до Ладожского озера, затем по ледовой трассе через озеро, а там в свою часть.

Но отчаливание автомашины задерживалось, мы сидим в кузове час, второй… Идут разговоры, что ждут сообщений из Ладожского озера о состоянии пути. Так мы простояли до вечера, а вечером поступила команда до утра находиться в казарме в готовности к отправке. Но утром наша отправка снова не состоялась, и так продолжалось несколько дней. Автомашина стояла «под парами», шофер и капитан с Волховского фронта «убивали» время.

Мы уже точно знали причину задержки: из-за внезапного потепления, трасса по Ладожскому озеру стала не проходимой для автомобилей, и движение было приостановлено. Ждали, что морозы поправят положение, но морозов не было, и мы впали в уныние: наша заветная мечта из реальности с каждым днем переходила только в мечту.

Через какое-то время нам сообщили, что лед на Ладоге рухнул и мы остаемся в школе. Нас усиленно стали готовить к практическим делам. Послали на реальные объекты в Левашово, где были развернуты радиостанции, и мы стали тренироваться в работе на рациях в условиях, приближенных к боевым. За несколько недель я уже работал на ключе, как заправский радист, связывался с другими рациями, принимал и передавал радиограммы, были многочасовые дежурства на радиостанции, надо было все время вслушиваться в эфир и не пропустить вызова, иначе последует строгое взыскание. И вот я сижу в теплом деревянном домике, на голове наушники, на столе — радиостанция со светящимися приборами, вслушиваюсь в эфир, где творится что-то невероятное: тысячи точек-тире, треск, шум, глушение. В этом хаосе надо отыскать по позывным «свою» рацию, непрерывно подстраиваться ручкой под ее «голос» и внимательно слушать команды. Если вызывают тебя, надо немедленно ответить.