Рыцарь духа
(Собрание сочинений. Том II) - Эльснер Анатолий Оттович - Страница 13

— Она не умерла, а я бог. Мы все бессмертны. Никогда я это так не чувствовал, как теперь. Дух мой выходит из оков тела и потому я все вижу и слышу.

Под влиянием какой-то новой мысли, он выбежал из комнаты, унося в своем зеркале-уме отражения удивленных лиц крестьян и в тоже время сознавая, что они непременно будут говорить о нем, как о человеке, потерявшем рассудок. «Когда человек находит бога в себе, людям кажется, что он себя теряет».

С этой последней мыслью в голове, он быстро несся по саду к скалам. Вид его был вдохновенным и лицо светилось. Уверенность, что Медея здесь, около него, и что он сам такой же дух, как и она, только находящийся в плену у тела, уничтожала все его недавние мучения. Теперь он положительно чувствовал свою духовность, свое бессмертие, свою способность видеть невидимое, проникать за пределы мира и носиться на крыльях вечности. Нервы его вибрировали, как тончайшие струны, но это физиологическое условие подъема духа он во внимание не брал.

Миновав сад, он подходил к скалам, желая отыскать место, где он стоял на коленях с Медеей. «Вот здесь», — сказал он себе и остановился, глядя вниз в одну точку с видом невыразимого изумления: на камне лежал кинжал. «Так, надо думать, я его уронил, — этот настоящий кинжал, несомненно, из материального мира. Я его возьму».

Он протянул руку и в тот же момент увидел, что кинжал двигается, но вслед за этим заметил, что это было только очертанием кинжала. Он хотел схватить его, но это не удалось. Кинжал как бы обратился в пар и рассеялся в воздухе.

Он долго стоял неподвижно, охватив рукой свой лоб, пораженный этой новой загадкой и не умея разрешить ее. «Что же это, в воображении моем он был, и тогда это болезнь, горячка ума моего, или это кинжал сверхвидимого мира, где, может быть, носятся в виде отражения всего вещественного астральные вещи? Я уверен, что истина в последней возможности. Психиатр назвал бы мое состояние безумием, а я называю его иначе: прозрением и выходом своего „я“ из темницы-тела. Камень, скатившийся вниз, был, конечно, таким же — из области потусторонней, а реальный остался на том же месте».

Он быстро пошел вперед и, дойдя до вершины скалы, остановился и стал смотреть с выражением еще большего изумления, чем при виде кинжала. Он прекрасно помнил камень, который, выдвигаясь из скалы одной половиной своей, другой висел в воздухе, и вот теперь его не было, а вместо его зияла глубокая яма. Новая загадка эта совершенно перепутала все прежние мысли Леонида. Чтобы сбросить такой камень, необходима была огромная сила, и так как он видел стоящее около Медеи существо, то приходилось допустить не только его реальность в астральном мире, но и способность действовать с большой силой на материю. В конце концов, Леонид пришел окончательно к убеждению, что таинственное существо, которого так боялась Медея, чтобы спасти ее от «колеса жизни», то есть любви, пребывания в теле с ее знойной жаждой, сбросило ее физическое тело со скалы и унесло в неведомый мир астральный, как это он видел сам.

Это походило на сказку, взятую из какой-нибудь Шехерезады, на бредни деревенских колдунов, возмущающие гордость интеллигента, — его здоровый ум, заключивший небо и звезды, видимое и невидимое в ясные и понятные колодки научного закона. Это те бредовые идеи, обладателей которых держат в парижском Шарантоне, а в Петрограде — в доме Николая Чудотворца.

Леонид это прекрасно понимал, но наряду с этим он понимал, что тот, кто разбросал в беспредельности миры, образовал в то же время и миллионы загадок, и что того, кто проникает в них, называют иногда мудрецом, но гораздо чаще сумасшедшим. Леонид видел сверкающую, необъятную бездну и с восторгом готов был в нее броситься, хотя чувствовал, что ему придется отделиться от доводов аппарата- мозга, уносясь на крыльях вечного духа. С глубины клеточек аппарата-ума исходили мысли, говорящие: ты безумствуешь, я — ум, высший авторитет, именем правильно функционирующей машины-мозга утверждаю, что все это вздор, моими физическими глазами я вижу, что вселенная — материя, а то, что ты видишь глубиной твоей воображаемой вечности, есть болезнь, бред, мечта, галлюцинация.

— Ты — раб, ты — ползучий червь, — энергично возразила вечность, как казалось Леониду, с глубины его существа. Он стоял на вершине скалы в позе борца, со светлым, вдохновленным лицом, и он смотрел вниз, как бы желая видеть организм-животное, внешние формы его сокрытой сущности, название которых: Леонид. В воображении его отпечатался, как отражение в зеркале, этот внешний организм- Леонид с такой яркостью, что ему вдруг показалось, что его внешняя форма стала отделяться от его другого, вечного Леонида и, отделившись, стала против вето. Великая радость охватила его при виде своего материального двойника. Он полагал, что с ним произошло то раздвоение, которое, как уверяют оккультисты, происходит с индусскими йогами и факирами, только в обратном порядке: они отделяют от своего физического тела астральное, а он видел пред собой свое животное-организм с грубым лицом, выражающим палящую жажду. Он упустил только из виду, что такой феномен можно было произвести силой одного болезненно-яркого воображения. Почувствовав в себе легкость вечного существа и ощущая возможность унестись в сверхматериальный мир, он, глядя на организм-животное, воскликнул:

— Червь, червь! Вот я освободился от тебя и вижу, какой ты гнусный. Ты жег меня палящей жаждой, унижая Бога во мне, помрачая свет понимания моего вечного духа. Ты лгун, стоязыкая ложь, софист, оправдывающий все мерзости, все пороки, все низкие выводы твоего аппарата-ума, все гнусные, животные похоти твои… Могила ждет тебя и черви тебя сгложут. Я же вечное, здесь я гостья на земле, но мне душно на ней и я рвусь отсюда, потому что родина моя — небо, я тоскую здесь, хотя бы на голове моей была корона всех королей, потому что я странница вечная и небо — родина моя.

Охваченный вдохновением, Леонид зашагал по скале с такой легкостью, точно его уносили невидимые крылья. И вдруг он весело воскликнул, с нервным смехом посматривая вокруг себя на небо и на море:

— Есть многое на небе и земле — и так далее… Опошленные устами толпы слова, но все равно, вот что я хочу сказать: Шекспир видел это глазами духа, а не машиной- умом, точно так же, как я играю ни этой скрипке не рукой, а пламенем духа своего. Музыка — звуки небес, упавшие на землю.

Он снова стал смотреть в одну точку, где, как казалось, колебался в вечерней мгле его двойник, животное-машина Леонид, и глядя на него с сарказмом, он снова воскликнул, держа скрипку у плеча:

— Знай, грязное тело, что скрипка эта могла бы доказать тебе своими тысячью устами, что дух мой — вечность и дом его — небо, ибо для машины-тела непонятны звуки, рвущиеся к небесам, рыданья о царице-душе, терзающейся в цепях греха, вздохи о вечной бестелесной любви, звуки тоски по высоком идеале — совершенной красоте. Как это может чувствовать все ходячая глыба глины? Ха-ха-ха! Слушай, ты, тело, что говорит струнами этой скрипки моя вечность.

Он стал играть. Понеслись торжественные, точно льющиеся аккорды, в которых слышались то рыдания, то боль и слезы мучительной любви.

Играя, Леонид поражался сам неожиданно явившимся в нем музыкальным даром, восхищался, и от его собственной игры слезы лились из его глаз.

— Ха-ха-ха! — вырвался из его уст странный восторженный хохот. — Люди не знают, кто они и откуда пришли, а я знаю, кто я — <я> бог и носился всегда в бездне времени. Однако я слышу, что вместе с звуками скрипки моей несутся другие звуки. Кто это?

Во всем существе его произошло как бы перерождение. Оно действительно одухотворилось и в эти минуты подъема он почти освободился от власти плоти. Очень возможно, что в таком состоянии он мог слышать и видеть реальности иных миров, не галлюцинируя. Отрицать возможность таких невидимых реальностей значит проявлять педантически-формальное миропонимание и даже, если угодно, суеверие профессионалов — людей науки: свободный от цепей ум, во всем сомневаясь, все допускает.