Закон Жизни (СИ) - Георгиевич Ярослав - Страница 2

И в последний момент перед беспамятством, вместе с внезапно накатившей откуда-то из глубин души огромной, просто безграничной, заставляющей выть в голос тоской, совершенно необъяснимой для меня сейчас, приходит понимание. Понимание, что всё происходящее неважно, совершенно неважно. Даже эти якобы «враги». А важно то, что мне надо обязательно, кровь из носа, кое-что вспомнить и сделать. Какую-то вещь, нечто, от чего напрямую зависит моя жизнь, а возможно, и не только моя. И времени на это чертовски мало, оно стремительно летит, будто сорвавшийся со скалы скалолаз, отсчитывающий мгновения до своей смерти. Не успею — и всё, вообще всё, разобьётся о камни!..

Сколько времени прошло, не знаю. Но открыв глаза, сразу понял: ночь. Смотрю на потемневший от времени потолок, деревянный, основательный, массивный, на отсветы живого огня на нём. Перед взором двоится, голова чуть кружится, ещё и подташнивает. Не сильно, терпимо. Куда больше досаждает ощущение, будто забыл нечто важное. И даже хуже и больше: что забыл даже то, что забыл. Это как нарывающая заноза, которую не вытащить. Или как часть тела, которой больше нет.

Лежу, глубоко дышу, стараюсь унять дурноту. Пахнет странно. На улице, вспоминаю, было похоже, но сейчас появились время и возможность анализировать. Запахи непривычные, не сказать, что неприятные, просто незнакомый букет. Чувствуется почти выветрившийся дым, свежая древесина, шлейф чего-то съестного, какие-то шкуры-меха, и нечто, что сложно определить — наверное, это можно было бы назвать «дух человеческого жилья, где давно, очень давно живут». Приподнимаю голову, пытаюсь оглядеться. Против воли вырывается стон — больно…

— Ну, чего ты там? Пришёл в себя, болезный? — густой бас в закрытом помещении звучит могучим зверем, который заперт в тесную клетку и пробует на прочность её прутья.

— Да вроде как… — отвечаю, и тут же осекаюсь. Мой голос странный. Он будто не родной. Тонкий, писклявый… Приподнимаюсь на локте, окидываю себя взглядом. И снова не могу удержаться, на этот раз — от нецензурного. Да, подозревал давно, ещё с самого начала. Но не верил, отказывался принимать. И вот, наконец, последняя надежда истаяла.

— Чего там бормочешь?.. Не слышу.

— Да так…

Скрип половых досок, которые прогибаются под немалым весом, приближается ко мне. Мужик подходит и встаёт рядом. Страшный. Чуть ввалившийся глаз, один, другого нет. Ломаный-переломаный нос. Кожа в оспинах. И он реально огромен! Хотя, теперь-то понимаю: это, может, не столь он великан, сколько я карлик. Ведь тело-то совсем не моё, это уж точно. Моё не помню, но было оно больше, намного больше. Не такое хилое, недоразвитое. А главное — уж точно не детское! Еще и это огромное родимое пятно на руке, странное, в виде корзинки…

— Повезло тебе, вовремя я вышел. Эти… — бородач машет лапищей, одновременно пытаясь состроить расстроенную гримасу — и получается у него не очень. Даже, я бы сказал, совсем не получается. Выходит скорее оскал взбесившейся гориллы перед лицом злейшего врага, убегающего с вязанкой… бананов? Интересно, что такое, этот «бананов»? И что за человек такой «горилла»? Она, вроде, должна быть большая, волосатая и страшная… Короче, точь-в-точь, как этот тип.

— Эти-то, — тем временем, он всё продолжает и продолжает, основательно так, по-деревенски, — у них драки одни на уме. А как подумать, так это нет, это не про них! Пусть взрослые кумекают, у кого голова больше. Мелюзге-то думать и не нужно вовсе, растудыть их и растак!.. То курей гоняют, то козу спугнут, то траву пожгут. То вон, человека невинного до смерти забить попытаются…

— Спасибо! — успеваю вставить, пользуясь тем, что бородач ненадолго затихает. Совершенно искренне: этот суровый и неожиданно словоохотливый человек, он ведь действительно мой спаситель. У той деревенской шпаны чувство меры отсутствовало как класс, равно как и малейший намёк на штуку под названием «сострадание». Неизвестно ещё, чем бы всё могло закончиться. Забили бы до смерти, да оттащили в кусты… Или свиньям скормили. Интересно, тут есть свиньи? И что они такое, эти «свиньи»? Вроде розовые, с пятачком и хрюкают? Или что-то путаю, и это просто очень плохие люди?

— Спасибо говорит. Спасибо, оно такое, в угол не поставишь… Вот, как сделаю тебя рабом, хе-хе-хе. Бирки-то нету!

— Чего нету?.. — меня как ледяной водой окатывает, а глаза сами собой начинают метаться, ища пути к спасению. Если честно, задаю вопрос на автомате, мозг уже занят совершенно другой задачей…

А дядька и не думает прерывать свою речь, такую же спокойную, будто не замечая, как я всполошился. Может — и правда, не замечая. Хорошо бы, если так…

Смысл того, что он говорит, до разума доходит не сразу, но слова всё же откладываются в памяти. Стараюсь успокоиться и вникнуть в суть. Надо попытаться понять, что случилось. И куда я попал. Это первоочередное сейчас.

— Бирки, говорю, нету! Имперской. У всех должна быть. Кто не гражданин, кого местные не могут опознать — особенно! А у тебя прямо на роже написано: варвар, как есть варвар. Самый настоящий! А раз варвар, значит, и бирка положена.

— Так есть она, наверное… Потерялась… — отвечаю невпопад, лишь бы что-то сказать. Ясное дело, что если и была она, вспомнить вряд ли получится. А вот заставить бородача выдать ещё немного такой необходимой сейчас информации, это очень нужно.

— Нетуть, нет её! Вообще нету! Нигде не видал, а я ж и по улице прошёлся, туда-сюда, хорошо смотрел. Тоже думал, обронил небось. Нельзя же так, посреди Империи, да без бирки… Ладно тебе, пострел, не трясись ты, аки заяц! Не буду рабом делать. Сам-то из вольноотпущенных. Свободу ценю. Но, всё равно… Ты уж прости, но должен будешь!

— Да не вопрос, дядь… — расслабиться не получается, если честно. Не очень-то доверяю теперь ему. Свалить бы под шумок… Но стараюсь делать вид, что всё в порядке. — Как вас звать-то?

— Гурт я. Кузнец тутошний, деревенский. А тебя как звать-величать? Чьих будешь?

— Я… Не помню.

— Как это, «не помню»?

— А вот так. Вообще не помню. Кто, откуда… Очнулся — бьют. Что раньше — без понятия. Не знаю, — врать смысла нет, говорю, как есть. Знал бы, что врать, может, и навешал бы лапши, а так — поймают ещё на какой мелочи. Да и смысл-то говорить неправду, когда даже сам не знаешь, чем сделаешь себе лучше, а чем только хуже?

Кузнец какое-то время молчит, переваривает сказанное. Потом, почесав густую бороду и смешно выпучив единственный глаз, задумчиво тянет:

— Да-а-а, дела-а-а… Не, ну слыхивал я, конечно, и такое бывает. Вон, у Белого, с соседской деревни. С телеги сверзился, головушкой буйной о камень приложился. Позабыл всё, напрочь, даже жену свою позабыл, ты подумай только! Опять полез к ней знакомиться, будто впервые увидал… И говорит ещё, ты послушай, всё так же и теми словами, как когда всамделишно, впервые, знакомился… Да ладно ты, не кручинься! Бывает, — Гурт по-своему истолковывает гримасу, непроизвольно возникшую на моём лице от такой безусловно интересной, обнадёживающей, и чрезвычайно актуальной сейчас истории. — Может, вернётся всё. Поживи тут пока, там и вспомнишь. Куда тебя такого пускать, ущербного… Но помогать будешь! А то ведь, страдал всё я, думал, ни детей, ни толкового кого, кого б в ученики можно взять, на хозяйстве чтоб подсобил. Местные, вона, все нос воротят. мол, чтоб у бывшего раба… Хотя как сделать что надо, тут же прибегают. Такие вот люди. Да и мне они самому, если честно, не очень. А тут — о как вышло! Как специально! Не иначе, сам Рогатый услышал, послал тебя!

Кузнец изображает странный жест — поднимает ладони к плечам, потом опускает вниз, очерчивая нечто вроде полукруга, складывает пальцы вместе в районе живота, и с лёгким поклоном опускает их ещё ниже. Никак не комментирую эту странную пантомиму, но в памяти на будущее — фиксирую.

— Да я сам собой появился, какие рогатые…

— А ну, не богохульствуй! Всё в руках Рогатого!