Я ползу сквозь (ЛП) - King A. S. - Страница 32

Как понять, настоящая ли твоя параллельная вселенная

Если ты тридцать два часа

Продержала в трусах

Свою старую, драную карту,

Если столько шептала, что слышишь теперь

В голове своей мысли людей,

Не считая себя ненормальной,

То, наверно, она настоящая.

Если ты в человечество больше не веришь,

Насмотревшись, как люди считают, что гении,

И воротит тебя, и охота кричать:

«Вся природа людей есть страдание!» –

То, пожалуй, она настоящая.

Если вновь хочет в школу пустую войти,

Не боясь ни тревог, ни ответов на тест,

Не боясь своей жизнью опять рисковать,

Это значит – она настоящая.

Звонит звонок к ужину. Патриция идет к столовой с раздраженным видом, и я предчувствую, что она опять почувствует страшные боли в духе Лансдейл Круз. Мы с минуту делаем вид, что идем за ней, а потом разворачиваемся и идем по длинной, резко уходящей вверх тропинке к полю, где оставили вертолет. Я стараюсь не волноваться. Каждый раз, когда в голове подает голос вторая я, та, что не считает меня Станци, я заставляю ее заткнуться.

«Ты не та, кем считаешь себя! – говорит она. – Ты не такая сильная, как тебе кажется! Ты не можешь жить так вечно – мечтать, надеяться и делать вид, что в мире нет ничего важнее дохлых лягушек. Густав не лягушка! – заявляет она, когда я продираюсь сквозь колючий кустарник. – Я никогда не могла управлять твоим носом и руками. Я никогда ничем не могла управлять. У Станци все схвачено. А ты не Станци. Ты _____. Пойми это, или вертолет не сможет взлететь».

– Заткнись! – кричу я вслух.

Густав то ли не слышит, то ли не замечает. Может, у него в голове тоже есть такой голос. Может, он говорит ему, что он не Густав. Или что я люблю его. Хорошо бы.

Мы выходим на поле, и я не вижу вертолета. Мне ужасно стыдно. «Ты не видишь его, потому что ты не Станци».

Густав забирается в кабину и заводит мотор. Винт начинает вращаться, и раздается тихий стрекот. Я впадаю в ужас. А кто еще услышит? Кто еще придет сюда? Не начнут ли стрелять в нас, когда мы взлетим?

– Помочь? – спрашиваю я.

–Нужно достать все вещи, чтобы вертолет выдержал Патрисию.

Мы выкидываем вещи на поле; я молча смотрю на лежащий на земле набор для препарирования, и Густав глядит на меня с сочувствием. Он достает откуда-то весы и просит меня встать на них. В джинсах, водолазке, ботинках и халате я вешу 145 фунтов. Потом Густав взвешивается сам: в джинсах, футболке и обуви он весит 155 фунтов.

– Нужно разуться, – говорит он и раздевается до трусов. На них нарисованы маленькие грузовички. Я ничего не говорю. Он снова взвешивается: 149.

Я снимаю обувь и водолазку – 140.

– Какая у нас грузоподъемность? – спрашиваю я. – У нас получится?

– Патрисии сорок три года. Думаю, она фунтов на десять тяжелее, чем кажется. Ставлю на сто пятьдесят.

– Но в ней всего сто шестьдесят пять сантиметров!

– Можешь мне поверить.

– Ну так что, взлетит?

– Четыре-тридцать.

– В смысле?

– Четыреста тридцать. Грузоподъемность вертолета.

На краю поляны появляется Патрисия. На ней только полупрозрачное платье. Теперь-то я понимаю, почему она была одета настолько не по погоде. Чтобы меньше весить. Но она встает на весы, и они показывают 149. Восемь фунтов перевеса. Я снимаю халат и избавляюсь от джинсов, футболки и белья, а Густав сверяется с картой и снимает маленький кусок вертолета. Я снова надеваю халат и взвешиваюсь: 138. Патрисия снимает платье и сандалии: 146. Три фунта. Осталось три фунта.

Густав говорит, чтобы мы забирались в вертолет. Патрисия сворачивается калачиком сзади, на месте багажа, лежит в одном нижнем белье и дрожит. Густав тоже мерзнет. Я отказываюсь снимать халат. Густав надевает шлем и пытается взлететь, но вертолет не взлетает.

– Быстрее! – торопит Патрисия. – Они идут! Они все знают!

Густав снова пытается взлететь, вертолет слегка отрывается от земли и с шумом падает снова.

Густав смотрит на меня, потом снимает трусы. Патрисия тоже снимает белье, и я оказываюсь единственной, на ком надето хоть что-то, и Патрисия кричит в моей голове: «Сними халат! Сними халат!» А вторая я заладила: «Ты не Станци! Ты не Станци!» Густав выкидывает на траву мой шлем и снова пытается взлететь. Мотор честно пытается повиноваться, но Густав не вынуждает его делать невозможное.

Я слышу его мысли: «Станци, тебе придется снять халат. Не волнуйся. Мы все будем голые. Но иначе не улететь».

– Быстрее! – снова кричит Патрисия.

Я выпрыгиваю из вертолета, снимаю халат и кладу на поле. Густав втягивает меня обратно в кресло, опускает рычаг подъема, и мы поднимаемся. Поднимаемся. Поднимаемся.

Только через пять минут я понимаю, что Патрисия плачет.

– Почему вы плачете? – спрашиваю я.

– Потому что мы все голые, как младенцы.

– Мы младенцы, и мы рождаемся, – добавляет Густав.

– Мне нужно кое о чем поговорить, – признаюсь я.

========== Чайна Ноулз — вечер пятницы — Томми ==========

Меня зовут Чайна, я та самая девочка, которую вы видели голой и без сознания по всему «фейсбуку». Я стою в трех выходах от Шейна и смотрю на него во все глаза, но он уткнулся лицом в грудь мужчины. Не слишком плотно, но достаточно близко. Они стоят у двадцать шестого выхода и ждут автобуса в Нью-Джерси. Я подхожу к ним:

– Шейн!

Он оборачивается, его глаза цвета шафрана. Он ящерица. Выстреливает длинный клейкий язык:

– А ты кто?

Мужчину это, кажется, забавляет. На нем деловой костюм, который стоит столько, что я вообще не понимаю, почему он ждет автобуса, а не едет на лимузине.

Я смотрю в ящеричьи глаза Шейна и не вижу ни намека на узнавание. Он не знает, кто я, хотя мы созданы друг для друга. Он стал кем-то другим. За какую-то жалкую неделю он вывернулся наизнанку, и все видят только ящерицу.

– Прошу прощения, – говорю я. – Я думала, ты мой друг Шейн.

– Он не Шейн, – отвечает мужчина в дорогом костюме.

Шейн смотрит пустыми глазами. Я помахиваю билетом на автобус:

– Шейн?

– Вы ошиблись мальчиком, – произносит мужчина.

«Вы ошиблись мальчиком»? Я пячусь назад. Шейн ящерица. Я кишечник. Один из нас на левой стороне, другой на правой. Мужчина чему-то ухмыляется, и я не знаю, чему. Не похоже, что он знает Шейна. Он ему не отец, не адвокат, не дядя и не…

Объявляют посадку на их автобус. До моего еще пятнадцать минут. Я застываю, а желтые глаза Шейна моргают вертикальными веками и шлют мне послания. Он не хочет ехать с этим мужчиной в Нью-Джерси. Мужчина познакомился с ним по интернету. На том же сайте, где и я, в нашем убежище.

Я проглатываю себя, не сходя с места, прямо на нижнем ярусе портового управления. Этот вкус ни на что не похож. Он ударяет со всем вкусовым соскам. Он горький. Кислый. Сладкий. Соленый. Я пульсирующий пищевод, глядящий на мальчика-ящерку. Теперь он узнает меня и посылает новое сообщение зрачками: «Помоги мне, – просит он. – Помоги мне».

У его ног лежит маленькая сумка. Не его. Дорогая и с колесиками.

Они с мужчиной в костюме идут на посадку, я следом. Шейн не сводит с меня глаз и от страха так часто моргает вертикальными веками, что я с трудом различаю слова: «Помоги! Помоги! Помоги!» Когда мужчина ставит сумку в багажное отделение, я начинаю действовать. Я хватаю Шейна за руку, и мы бежим назад в портовое управление. Я не оглядываясь бегу к ступенькам. Мужчина кричит вслед: «Томми! Томми!»

У моего сетевого ника самооценка лучше, чем у меня

Я там Оливия; не знаю, почему, не потому, что было поздно и я хотела стать нормальной.

Ты стал там Томми, объяснив: звучит и мужественно, и по-детски.

Мы втискиваемся в кабинку для престарелых в женском туалете и слышим, как он кричит: «Томми! Томми!» Он добавляет что-то о том, что автобус ждет. Что заберет назад все свои подарки. Говорит что-то о прошлой ночи. Услышав это, Шейн начинает плакать. Он сидит на унитазе, а я стою у двери на случай, если тут кто-то поверит мужчине в дорогом костюме больше, чем нам. Так всегда и бывает. Мужчинам в дорогих костюмах всегда верят.