Красные стрелы - Шутов Степан Федорович - Страница 6

Каждый из односельчан считал своим долгом навестить меня. Я еще не здоров, больше лежу. Когда заходят очередные гости, ищу глазами Любашу. Но ее все нет.

Позже мать объяснила:

— Стесняется, вот и не идет.

— Как стесняется? Почему?

— Да так. Радкевич снюхался с кулаком Маричем. Вместе в лес подались, бандитами стали. Кто за Советскую власть, тех убивают. Марич у них главный, Радкевич и старший сын его, Ленька, вроде помощники… А остальные братья Любаши в Красной гвардии. Михаил под Бобруйском погиб, Александр ранен.

«Как все перемешалось, — подумал я. — Отец против сыновей идет».

Мать продолжала сыпать соль на мою рану:

— Петро запретил Любаше бывать в Городище у большевиков. Грозился задушить, если ослушается.

Я стиснул зубы, встал, взял палку и направился к двери.

— Куда? — испугалась мать. — Лежи, слаб ты еще.

Я ничего не ответил. Хлопнул дверью.

Мороз стоял сильный. Гулко трещал лед на реке, потрескивали деревья. На западе опускалось к горизонту красное, холодное солнце. На березовой арке у входа в усадьбу лениво шевелилось на ветру покрытое толстым слоем инея Красное знамя. Мне было известно, что принесла его из Бобруйска Любаша.

Анисья Степановна открыла дверь и, испуганная, застыла на пороге.

— Любаша дома?

Она отрицательно покачала головой.

— Где же?

— Не знаю.

Мы стояли в сенях. Из хаты послышались сдержанный говор, тихий звон посуды, бульканье.

— У вас гости?

Анисья Степановна нервно передернула плечами, быстро замотала головой.

«Петро пришел. И не один», — мелькнула у меня мысль. Действительно, послышался пьяный голос Радкевича:

— Анют-а-а, чего застряла?

Анисья Степановна приложила палец к губам:

— Уходи, Степа, скорее. Они убьют тебя…

Мне стало не по себе. Сердце неприятно защемило. Надо бы бежать, но постеснялся.

— Уходи…

Договорить она не успела. Открылась дверь, и на пороге показался Радкевич. Его помутневшие глаза округлились:

— Здравствуй, Степан. Заходи, комиссар, гостем будешь.

— Отвяжись от него, треклятый, — обругала Петра жена. — А ты, Степа, иди домой. Любаша в Бобруйск уехала.

— Постай, браток! — обеими руками вцепился в меня пьяный Радкевич. — Или испугался?

Ложный стыд… Как часто он подводит, особенно не искушенных жизнью юнцов! Движением плеча я оттолкнул Петра и вызывающе бросил ему в лицо:

— Не боюсь я вас. Могу зайти.

В избе за столом сидели еще два полупьяных врага — Марич и Ленька. Я чувствовал, что Радкевич из-за моей спины подает собутыльникам немые знаки. Те в ответ понимающе кивали.

— Почему шапку не снимаешь, коль в избу зашел? — грубо спросил Ленька, оценивая меня долгим пренебрежительным взглядом.

— Жидам продался, потому и не снимает, — заметил Марич, скривив губы.

На скамейке рядом с Маричем лежал обрез. Вот бы завладеть им!

— Ленька, налей ему большую, — буркнул Радкевич.

Ленька протянул мне кружку с самогоном.

«Что будет, то будет, — решил я, — но трусить не стану» — и грубо отстранил руку пьяницы.

— Отказываешься?! — чуть не задохнувшись от злости, спросил Марич. Он поднялся, выпятил грудь. — Отказываешься, сволочь? — переспросил он еще строже. — А ну-ка скажи.

— Отказываюсь, — ответил я твердо, стараясь показать, что не боюсь их. Это мне показалось недостаточным, и, задрав голову, я бросил: — С бандитами пить не буду!

Первый удар получил от Леньки. Размахнулся, чтобы ответить, но не успел: Марич стукнул меня обрезом по голове. Я упал и уже словно сквозь сон слышал, что происходило вокруг.

— Пристрелить его, что ли?

Анисья Степановна вскрикнула.

— Тсс, стерва! — заорал на нее Марич.

— Уходи, пьяная рожа! Я тебя ненавижу, ненавижу! — закричала женщина в истерике. Затем бросилась к мужу: — Петро, чего молчишь? В твоем доме человека убивают, ребенка еще, сироту…

— Хватит, Анюта, — оборвал ее Петро. — Не убьют! Но надо проучить, чтобы не лез. — Он подошел ко мне, нагнулся. — Слышишь, вставай!

Я не шевельнулся. Мне было хорошо, будто погрузился в теплую мягкую перину.

— Запомни, — услышал я грозный, предостерегающий голос Марича. — Расскажешь, где был, — каюк! Хату сожжем, семью перестреляем…

Сильные руки подняли меня. В нос ударил запах махорки и самогонного перегара. Скрипнула дверь. Залаяла собака. Потом снег оказался в ушах, во рту, в ноздрях. Стало необыкновенно тихо… Открыл глаза: надо мной темное небо, ни одной звездочки. «Потеплеет», — обрадовался я.

Хочется спать, а меня тормошат. Пришел фельдшер. Я его знаю, это друг Синкевича. Они вместе отбывали ссылку.

— Как поживает Михаил Иванович? — спрашиваю.

Фельдшер смотрит в сторону, кому-то улыбается.

Подходит Синкевич. Он, как никогда, серьезен, озабочен.

— Кто это тебя так разделал? — спрашивает.

— Марич, Радкевич, Ленька…

— Я так и думал, — говорит он фельдшеру и снова обращается ко мне: — Скорее выздоравливай, Степа, важные дела ждут.

Ночью бандиты подожгли нашу хату. В борьбу с огнем вступили все соседи. Командовал людьми Юрий Метельский. В потрепанной, видавшей виды солдатской шинели, без головного убора, в серых с темными заплатами валенках, он указывает, какой именно очаг нужно в первую очередь ликвидировать. Распоряжения его четки, ровны, спокойны.

Юрий Метельский был на несколько лет старше меня, дружил с моим братом Сергеем, тем, которого называли грозой морей. В двенадцать лет он потерял отца, в шестнадцать — мать. На его попечении остались братишка и две сестренки. Работал он много, но по ночам ухитрялся еще читать запрещенные книжки, которые кто-то, может быть Синкевич, ему доставал.

У нас Юрий бывал редко, разве только в праздники, — у него просто не было свободного времени. Но когда приходил, то казалось, в доме становилось светлее и теплее. И сам он был веселый, жизнерадостный. Не сломили парня ни нужда, ни тяжкий труд.

Моя мать хвалила его:

— Юра, гляжу я на тебя и думаю: больше всех ты мучаешься, а нос не вешаешь. Молодец, и только.

— А зачем плакать, разве слезами горю поможешь? Я верю, придет солнце и к нашим оконцам. Не будет жилинских, журавских и прочих эксплуататоров.

— Думою камня с пути не своротишь.

— Тот камень не думою, а руками, грудью столкнем с дороги…

Когда началась война, Юрия призвали в армию. А через два года его судил трибунал за антивоенную пропаганду. Юрий знал, что его ожидает смерть, но вел себя на процессе очень смело.

— Солдат Метельский, — спросил председатель суда, — что вы можете сказать в свое оправдание?

— Мне оправдываться нечего. Только за лето, да будет вам известно, господин председатель, наша армия потеряла шестьсот тысяч убитыми и ранеными. Пусть оправдываются те, кто повинны в этом.

Судья снял пенсне, протер платком, и, снова водрузив на место, пристально посмотрел на стоявшего перед ним солдата.

— Так-с, — протянул он, покачав головой. — Вы для армии опасный человек.

Приговор был короток:

«За большевистскую агитацию среди солдат в военное время, за призывы к неповиновению Метельского Юрия Матвеевича расстрелять. Но, принимая во внимание боевые заслуги подсудимого, смертную казнь заменить направлением в штрафной батальон».

…Осень шестнадцатого года. На скамейке минского городского парка под стройной елью сидят двое. Рядом с Метельским — круглолицый молодой человек с темно-карими глазами.

— Скоро произойдет революция, — тихо говорит собеседник Метельского, пощипывая свою реденькую бородку. — Война, начатая правительством, будет закончена народами. Лишь в этом случае наступит справедливый, демократический мир. Лозунг большевиков: «Долой империалистическую войну! Да здравствует война гражданская!» Вы меня поняли?

— Очень хорошо понял, товарищ Михайлов, — отвечает Юрий.

Прощаются. Расходятся в разные стороны. Метельский вдруг останавливается и провожает коренастого подтянутого военного, с которым только что беседовал, долгим, внимательным взглядом.