Йормундур (СИ) - Азырова Анна - Страница 42

В оратории Святого Луа зазвонил колокол, созывающий паству на литургию. Гулкий бой почти над самой головой заставил Олалью подпрыгнуть на постели. Переодетая монашкой, но уже в более плотной шерстяной рясе и белом чепце, закрывающем шею и волосы, девушка сидела над больной сверстницей в палатах для умирающих. Немощная крестьянка то серела лицом, то наливалась кровью и порой так закашливалась, что изрыгала, казалось, понемногу свои лёгкие. Лало поила несчастную горячим отваром с ингредиентами, которые советовала Аирмед в своей книге, правда, не все корешки и ягоды нашлись в сумке травницы и тем паче у здешних торговцев. От питья девушку ненадолго отпускало, но вонь и духота до того давили на грудь, а сквозняки так пробирали до костей, что больной себя начала чувствовать сама сиделка.

В длинный дом вошла толстая монахиня-конхоспита, руки высоко держат увесистое деревянное распятье с отлитым из золота Спасителем, набитым на крест. Читая мессу наизусть, клобучница стала ходить меж рядами с лежачими калеками, колокольный звон добавлял действу торжественности. Позади семенила вторая сестра, в руках блюдо с облатками и инкрустированный кубок с вином для евхаристии. Больных причащали по очереди: каждому клали в рот хлеб и давали отпить крови Христовой, а черница завершала таинство, рисуя крест распятьем.

— Литургия вне храма… с женщинами… У нас бы такое назвали ересью, — прошептала Олалья, следя за неуклюжей процессией.

— Охотно выпила б вина, будь оно подогретым с имбирём и мёдом, — подопечная травницы закашлялась. — Жаль, от этой ереси не отказаться. К тому же, теперь пост.

— Набожной тебя не назовёшь, — Олалья с улыбкой поправила одеяло.

— Не поверишь, сестрица, но их тоже. Сколько золота, сколько подношений утекает в ораторий на такие вот распятья, чаши, канделябры, святые мощи…

Когда подошла очередь крестьянки причаститься, та исполнила ритуал покорно и безмолвно. Перед девушкой, подумала Лало, без малого вся палата смочила губы в этом невесть когда мытом кубке.

— Сестра Фридолин, я боюсь, что ей нужна своя посуда, но никак не общая, — зашептала Олалья монахине, догнав её в изножье кровати. — Здесь много тяжело больных, и как бы зараза не гуляла…

— Сестра. — с ходу осадила Фридолин подчинённую. — У вас на большой земле, может, и ходят подобные россказни о миазмах и прочих напастях… Священный сосуд — не посуда. А паства причастится, даже если не может дойти до молельни.

Конхоспиты продолжили обход, Олалья же вернулась к сверстнице, чьи бледные запавшие щёки чуть порумянило вино.

— Зря воздух сотрясаешь. — дева с надрывом прокашлялась, утирая с белых губ капли крови. — Я не жилец, раз уж здесь оказалась. Хочешь помочь — передай моим, когда придут хоронить… пусть сожгут все мои вещи, не скупятся. Будь так добра, сестрёнка.

Рынок Киллало мало чем отличается от Аросы. Те же сбитые прилавки из непригодных для лодок и домов досок, та же грязь и смердящие лужи с рыбьей требухой и прочими объедками для дворняг. Те же немытые полнотелые торговки с голосами, как у морских волков, знакомые менялы, фигляры с нехитрыми играми да шныряющие всюду карманники. От испанцев гэлов, пожалуй, отличает язык из группы схожих островных наречий с вкраплениями латыни и огненные волосы: от бледного цвета слегка пожухлой листвы до каштаново-винного. Пока Йемо с Дорофеей делали покупки и просто обменивались приветствиями с поселенцами, шайка музыкантов затянула весёлую песенку, подыгрывая моряцкому мотиву на дудках и бубне. Хоть Ансельмо волновался за Олалью и даже за непутёвых нормандцев, свалившихся на их головы, с игуменьей было до того легко и безопасно, словно юнец вновь очутился в стенах обители Святого Лаврентия под присмотром ворчливых, но сердобольных старцев.

Мирская жизнь в Эйре имеет сходство с Аросой, а вот о духовной так скажешь едва ли. Никогда Йемо не слыхал и не видел, чтобы столь молодая для церковников дама имела свой приход с такой полнотой власти. Абатессы, над которыми не довлеют старшие патриархи, в Европе, если и встречаются, то в редких исключениях. Почти весь клир оратория Луа состоит из монахинь, которых тут зовут конхоспитами. Дорофея не зависит в действительности ни от кого: ни от меценатов и епископов, ни от риагов, ни даже от Ватикана, чья воля попросту не доходит до далёкого острова.

Даже аскеты в Ирландии не походят на привычных Ансельмо страстотерпцев. Зелёным мучеником у гэлов зовётся отшельник, замаливающий людские грехи под сенью сказочного леса, окружённый красотой природы и зверьми, заменяющими ему друзей. Белый мученик, как Святой Брендан или Патрик, ведёт суетливую, но полную приключений миссионерскую жизнь, неся слово Господа всем землям Эйре. Нередко стопы перегринов оставляют след на песчаном побережье соседней Британии и на континенте. Те же Иоганн и Седулий Скотты и Мартин Хиберниенсис обрели известность и почитание в старом католическом мире.

— Хлеб, сыр, масло, немного рыбы и овощей… Что ещё мы забыли купить? — Дорофея опустила в доверху набитую корзину помощника несколько вилков капусты.

— Может, немного потрохов? В такие холода мясной бульон для больных не был бы лишним, — Ансельмо прогнулся под тяжестью яств, еле успевая за настоятельницей.

— Хм. Это чревоугодие, мой дорогой брат. Приход Святого Луа избегает всяких соблазнов, как плотских, так и духовных, — рассуждала игуменья, кивая каждому встречному прохожему.

— Может, тогда леки? У Олальи целый сборник…

— Мы не тратимся на снадобья шарлатанов и алхимиков. Молитвы и строгого поста достаточно. Запомни, мой мальчик: всякого христианина украшает бедность и простота. Ты не обретёшь Бога и самого себя, пока не отречёшься от власти вещей.

Миновав рыночную площадь, пара в похожих чёрных рясах направилась вдоль грязной улицы меж постоялыми дворами, харчевнями, питейными, кузницами и разного рода торговыми лавками. Ветер сдувал с крыш мелкую россыпь вчерашнего снега.

— Матушка Дорофея, могу я спросить… об ангеле?

— Который толкует со мной? — женщина ласково улыбнулась юноше, что кротко закивал в ответ. — Ну, о тебе он сказал, будто ты проявляешь истинную любовь и смирение даже перед самыми падшими грешниками. Что такие, как ты, в тёмные времена будут служить людям светочем и примирять обезумевших от жестокости. — завела туманную речь игуменья, — Мой хранитель подарил мне ту жизнь, которую я теперь веду, так отчего мне сомневаться в нём и в тебе? А что думаешь ты сам, Ансельмо?

— Честно говоря, я всегда думал о себе… как о гордеце и себялюбце. — Йемо потупил взор. — Но я чувствую, преподобная, что ты знаешь меня лучше. В твоих словах… что-то есть. Меня сделали монахом вовсе не мысли о Боге. Я просто сбежал от прежней жизни, которую презирал: от дома, от родителей, от всего уготованного. Мне не хотелось марать руки и гнуть спину, зато днями напролёт я склонялся над книгами в скриптории. Это была лёгкая жизнь. Ещё легче было не обременять себя действительно важными вопросами. Почему люди жестоки? Почему они убивают? Почему я сочувствую… чудовищам? — парень запнулся. — Когда меня не охватывает слепая злость, я задаюсь вопросом: что заставило человека учинить это? Как он стал таким и так ли виноват… в своей чудовищности? Если честно, люди вокруг очень лицемерны. Их суждения целиком зависят от обстоятельств: причинили зло им или кому-то другому, стал ли жертвой кто-то сильный или беспомощный, насколько жестоко и извращено злодеяние… Дико это признавать, но порой мне вправду жаль преступников. У них нет надежды на справедливость. Ни одна душа тебя не оправдает, когда весь мир отвернулся от тебя.

Всю исповедь Дорофея прослушала, с интересом кивая головой.

— Не перестаю дивиться, откуда в ребёнке столько мудрости! И всё же, дорогой Ансельмо, не обманывайся в своих чувствах. К злодею легко проникнуться, попав под его очарование. Виновен человек иль нет, он может перейти на сторону дьявола. А отвоевать душу у лукавого… это дело благое, но под силу, наверное, лишь святым. Наше с тобой дело — молиться за грешных.