Вожак - Лисина Александра - Страница 45

— У меня их не будет даже в том случае, если я выведу этих кроликов в чистое поле да зарублю к Торковой матери, чтоб не мучились. Но я этого не сделаю. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что искупление — это не смерть, — сурово отрезала Белка. — Искупление — это работа, осмысление, готовность учиться новому. И это жизнь, наполненная смыслом. Жизнь, в которой не умирают от тоски и самобичевания, не терзаются прошлым и очень стараются себя изменить. Сами, без всяких рун и заклятий. Искупление — это жизнь, когда ты каждый день помнишь о совершенной ошибке, но при этом делаешь все, чтобы больше никогда не повторилось то, чему ты когда-то не сумел воспрепятствовать. Именно в этом — настоящее изменение. Правда, Тиль?

Тирриниэль быстро кивнул.

— В свое время мне пришлось оказаться на грани, чтобы это понять.

— Зато ты сделал все сам, а эти хорьки хотят достичь результата чужими усилиями. Так зачем мне им помогать? Зачем куда-то тащить, если они сами этого не желают?

Лакр сконфуженно потупился.

— Вот и я не знаю, — вздохнула Белка, внезапно успокоившись. — Мне не нужны тридцать идиотов, мечтающих сбежать от собственной совести. Может, для них клятва лучше, чем отречение. Но я, чтоб ты знал, никогда не требую от своих подопечных абсолютной покорности. Более того: жестоко за это наказываю. Да, я требую подчинения. Однако те, кто мне доверился, остаются свободными в своих решениях. Я не ограничиваю их ни в чем. Просто спрашиваю за каждое слово и требую, чтобы они за него отвечали. По делу сказал — уважаю. Бахвалишься на пустом месте — давай проверим. Докажешь, что хорош в бою, отлично, живи. Не докажешь — не обессудь: какое-то время походишь в лубках, зато потом сто раз подумаешь, прежде чем открывать рот или выпускать когти… Такова моя правда, Лакр. И таковы мои методы. Может, они излишне жестоки, но они работают. За последние несколько веков среди охотников не было ни одного случая, чтобы кто-то погиб у меня на охоте. И не было ни одного перевертыша, которого я не смогла бы удержать от срыва.

Громадный волк, подняв массивную голову, серьезно кивнул.

— Так и живем, рыжий, — заключила Белка. — Конечно, в стае не принято оставлять братьев в беде. Каждый из нас готов на многое, чтобы выручить оступившегося. Но когда кто-то отказывается от себя самого и решает сдаться… когда он боится взглянуть правде в глаза и предпочитает утонуть, чем барахтаться до последнего, или отказывается идти вперед, хотя когда-то вся стая была готова нести его на руках… в конце концов от такого дурака отворачиваются все. Безвольному трусу, отказавшемуся сражаться даже за себя самого, больше никто не подаст лапу. С таким не войдут в одни двери, не станут загонять вместе оленя. И помощи предлагать больше не станут. Просто потому, что он уже умер для всех и, прежде всего, для себя самого. Я уже пошла для эльфов на уступку, когда уговорила хмер прекратить охоту, и не совсем понимаю, для чего должна брать на себя лишнюю ответственность, становиться им мамкой и тащить с собой эти тридцать пустых оболочек, которые оказались не нужны даже самим себе!

Лакр неуверенно оглянулся на спящих эльфов.

— Может, все не так плохо? Все-таки им здорово досталось.

— Может, — неохотно согласилась Белка. — Только я этого пока не вижу. И решать за них ничего не собираюсь.

— Ты поможешь им?

— Нет. Если они сами этого не захотят.

— А если захотят?

— Тогда подумаю. Но это будет дорого им стоить.

Ланниец пожал плечами.

— Твое право. Хотя, полагаю, за возможность все исправить они на что угодно согласятся. По крайней мере, я бы на их месте принял даже полное подчинение.

Белка рассеянно кивнула, потихоньку теребя холку перевертыша. Лакр какое-то время ждал продолжения, надеясь вызнать еще что-нибудь, но она надолго замолчала, думая о чем-то своем, и ланниец счел за лучшее удалиться.

Стрегон мысленно вздохнул, подумав, что остроухих бедолаг ждут нешуточные испытания. Так же мысленно им посочувствовал, потому что при любом раскладе не хотел бы оказаться на их месте. Наконец повернулся на бок, собираясь честно подремать еще немного. Однако именно в этот момент наткнулся на совершено ясный взгляд ллера Эналле и неверяще замер, напряженно прокручивая в уме недавний разговор. Со злым восхищением выругался про себя и в который раз напомнил себе никогда больше не связываться с Белкой.

Следующие два дня эльфы Эналле вели себя так, будто ничего не произошло: вставали с первыми лучами солнца, молча ели, поднимали с земли вещи и послушно шли, куда укажут. Они ни с кем не спорили, старались держаться особняком. Беспрекословно исполняли все, что требовала от них Белка, и до самой ночи без единой жалобы держали темп, равнодушно следя за тем, как по мере приближения ко второму кордону неуловимо меняется окружающий лес.

Однако Стрегон все же подмечал задумчивые взгляды, бросаемые ими в сторону Белки. И в них, как ни странно, не было ни раздражения, ни возмущения, ни обиды — ничего, что могло бы возникнуть после недавней беседы.

Белка же, казалось, ни о чем не подозревала. Бежала с привычной скоростью, на ушастых не обращала внимания, обращалась к ним редко. Говорила сухо и по делу. Она, казалось, могла бежать сутками напролет, но, жалея попутчиков, примерно в полдень все-таки давала небольшой роздых. Где-нибудь возле реки или холодного ключа, где можно было обмыть лицо, перевести дух и напиться. А сама в это время забирала Шира и исчезала в неизвестном направлении.

Стрегон поначалу беспокоился, полагая, что ей приходится, как в прошлый раз, отгонять от них зверье. Однако Тирриниэль тревоги не выказывал и встречал невестку лишь вопросительным взглядом. Словно вежливо интересовался, нашла ли она то, что искала. Белка в ответ только пожимала плечами, а Шир едва заметно качал головой.

Приближение второго кордона Стрегон ощутил задолго до того, как вновь увидел стену из веток, лиан и колючих побегов. До того, как в воздухе появился чуть горьковатый запах палисандра (да, теперь он начал его различать), а среди местного зверья все чаще стали мелькать почти обычные зайцы, не слишком агрессивные лисы, сравнительно небольшие по размерам волки. И даже вездесущие насекомые перестали походить на злобных монстров, которые имели лишь одну цель в своей короткой жизни — отравить как можно больше народу.

К вечеру третьего дня эта разница стала настолько очевидной, что ее заметили даже погруженные в себя эльфы Эналле. Расправили плечи, почувствовав, что незримое присутствие Лабиринта стремительно сходит на нет. Оживились. Начали потихоньку вертеть головами. С удивлением отметили, как разительно изменились форма листьев на деревьях, окраска цветов, поведение зверей и тональность птичьего гомона.

Шир только усмехался при виде загоревшихся глаз и шумно раздувающихся ноздрей эльфов: ни дать ни взять — стая, почуявшая выход из западни. Даже бежать стали резвее, откуда-то взялись и силы, и выносливость. Вон с каким нетерпением и надеждой посматривают на Гончую — явно ждут, что она скоро остановится и скажет: «Все, пришли»…

— Все, пришли, — будто услышав его мысли, внезапно выдохнула Белка, замедляя шаг.

Лакр чуть не упал от облегчения, но все-таки заставил себя не орать во весь голос от восторга, а, сжав волю в кулак, вразвалочку выбрался из-за последних деревьев. Обманчиво неторопливо подошел к Ширу, хотя хотелось бежать вприпрыжку и радостно махать руками от осознания того, что они прошли, после чего осмотрел уже знакомую картинку.

Кордон ничуть не отличался от того, что он видел на западе: те же палисандры, лианы и паутина; тот же мох, клочьями свисающий до самой земли; острые листья и шипы, нарочито выставленные наружу. Между ними — подозрительной яркости цветы и странного вида колоски, где наверняка ядовитым окажется каждое семечко. Чуть дальше — плотно переплетенные ветви, торчащие из земли узловатые корни. Странные тени в глубине. Неумолчный птичий гомон. Далекое порыкивание невидимых зверей и… свобода. Такая близкая, обманчиво доступная свобода, которую мало кто мог оценить.