Каждый вдох - Спаркс Николас - Страница 12

Он почти два года не виделся и не созванивался ни с отчимом Родни, ни со сводными братьями Алленом и Алексом. Причины уходили корнями в прошлое, а величина семейного состояния только усугубляла отчужденность. Помимо фамилии Уоллс, Тру унаследовал часть семейной фермы и деловой империи. Доходы были немаленькими, но у Тру не было большой нужды в деньгах: причитающаяся ему доля перечислялась на инвестиционный счет в швейцарском банке, который Полковник открыл на имя внука, когда Тру был еще ребенком. Средства на счете копились много лет, но Тру редко проверял баланс. С этого счета регулярно переводились алименты Ким и плата за обучение Эндрю, но, не считая покупки дома в Булавайо, основной капитал оставался нетронутым. Тру уже оформил все полагающиеся бумаги, чтобы приличная часть этих денег перешла к сыну, когда тому исполнится тридцать пять лет (он почти не сомневался, что Эндрю сможет использовать их с умом).

С некоторых пор сводные братья начали возмущаться такими порядками, но между ними и Тру всегда ощущалась отчужденность, так что это было ожидаемо. Тру был на девять лет старше; когда близнецы немного подросли и могли воспринимать его как старшего брата, он уже пропадал в буше, а в восемнадцать и вовсе съехал с семейной фермы. В сущности, они всегда были чужими друг другу.

С отчимом дело обстояло сложнее. Доля Тру в семейном бизнесе стала яблоком раздора с момента смерти Полковника тринадцать лет назад, но отношения с Родни разладились задолго до этого. По мнению Тру, все началось с пожара в 1959 году, когда выгорела чуть ли не вся ферма. Одиннадцатилетний Тру спасся чудом, выпрыгнув из окна второго этажа, Родни выскочил из огня с маленькими Алленом и Алексом на руках, но мама Тру Эвелин из горящего дома выбраться не смогла.

Родни и до пожара едва терпел пасынка – Тру в жизни не видел от него какой-то поддержки или проявлений нежных чувств, а после гибели жены отчим и вовсе перестал замечать его, разрываясь между своим горем, воспитанием осиротевших сыновей и управлением фермой. Сейчас Тру это понимал, но тогда ему было очень тяжело. Полковник тоже не бросился его утешать: после смерти единственной дочери он впал в глубокую тоску и словно дал обет молчания. Он целыми днями сидел у пепелища, глядя на почерневшие развалины. Когда обгорелые обломки вывезли и начали строиться заново, Полковник молча наблюдал за работой. Иногда Тру приходил посидеть с ним, но дед нехотя, точно через силу, бросал слово-другое. Поговаривали разное и о Полковнике, и о ферме, и о причине пожара, но Тру ничего не знал об этих слухах, а только видел, что никто из родных не хочет с ним говорить или хотя бы обнять лишний раз. Не окажись рядом Тенгве и Ануны, Тру не мог представить, как бы он выдержал. Единственное, что запомнилось ему о тех годах, – это как он каждый вечер засыпал в слезах и как после школьных занятий и своих обязанностей на ферме уходил туда, где кончалась земля Уоллсов, и часами бродил на свободе. Теперь Тру понимал – то были первые шаги, которые в итоге увели его жить в буш. Если бы мать осталась жива, Тру даже не представлял, кем бы он стал.

После смерти Эвелин изменилось и еще кое-что: через некоторое время Тру попросил Тенгве купить бумагу для рисования и карандаши. Он много раз видел, как мама рисует, и начал делать то же самое. Мальчика никто не учил, природного таланта у него не было, поэтому лишь много месяцев спустя Тру смог воссоздать на бумаге хотя бы дерево так, чтобы оно походило на оригинал. Но рисование было для него способом спастись от безмолвного отчаяния, поселившегося на ферме.

Ему очень хотелось нарисовать мать, но черты ее лица во многом стерлись из памяти Тру раньше, чем он научился рисовать. Несмотря на все старания, выходило все не то – не та мама, которую он помнил (хотя Тенгве и Ануна горячо уверяли мальчика в обратном). Иные попытки оказывались ближе к цели, но ни разу мама у него не получилась такой, как при жизни. В конце концов он выбросил кипу своих рисунков, смирившись с этой потерей, как и с остальными.

Например, с потерей отца.

В детстве Тру иногда казалось, что отца просто не существовало в природе. Мать рассказывала мало, даже когда Тру настаивал, а Полковник наотрез отказался говорить о нем. Со временем любопытство превращалось почти в безразличие – Тру годами не вспоминал об этом человеке, и вдруг как гром среди ясного неба несколько месяцев назад в Хванге пришло письмо. На конверте значился адрес фермы: в лодж письмо переправил Тенгве. Тру не спешил его открывать, а когда наконец распечатал, ему показалось, что это какой-то розыгрыш, хотя в конверте лежали билеты на самолет. И лишь внимательно рассмотрев выцветшую фотографию, он понял, что письмо, скорее всего, настоящее.

На снимке молодой красавец обнимал за плечи юную девушку – явно Эвелин, только совсем молоденькую. На фотографии она казалась еще подростком (когда родился Тру, ей было всего девятнадцать), и его неожиданно поразила мысль, что он уже вдвое старше тогдашней Эвелин – конечно, если это она.

Но Тру чувствовал, что на фотографии действительно его мать.

Он не знал, сколько часов смотрел на снимок в первый вечер, и несколько дней потом то и дело доставал и разглядывал его. Фотографий матери у Тру не было – сгорели в пожаре, унесшем ее жизнь, и увидеть маму спустя столько лет – все равно что открыть шлюз и выпустить целое море воспоминаний: как она рисовала на террасе за домом, или ее лицо, когда она склонялась над маленьким Тру, подтыкая одеяло, а вот мама в зеленом платье на кухне, а вот еще ощущение ее руки, за которую Тру держался, когда они гуляли у пруда. Он не знал, было ли это на самом деле или память его подводит.

Но оставался главный вопрос: с красавцем на фотографии.

Автор письма назвался Гарри Бекхэмом, американцем, 1914 года рождения. Он писал, что познакомился с Эвелин в конце 1946-го. Вторую мировую Бекхэм прошел в составе американского инженерного корпуса, а после войны приехал в Родезию и работал на шахте Буштик в Матабелеленде. В Хараре он познакомился с Эвелин Уоллс – в письме говорилось, что любовь была взаимной и с первого взгляда. Автор письма уверял, что не знал о беременности Эвелин, когда вернулся в Америку, но этому Тру не очень поверил: если бы этот Бекхэм ничего не подозревал о беременности случайной подружки, разве стал бы он наводить справки спустя столько лет?

Тру рассчитывал совсем скоро получить ответы на все свои вопросы.

Поработав над рисунком около двух часов, Тру остановился, когда ему показалось, что Эндрю понравится получившееся. Он надеялся, что рисунок отчасти компенсирует сыну неделю разлуки.

Вернувшись в дом, Тру подумал, а не пойти ли ему порыбачить: он обожал рыбалку и уже давно не выбирался на нее, однако, насидевшись, чувствовал необходимость разогнать кровь. Может, завтра, решил Тру, переодеваясь в единственные шорты, какие у него были. Найдя шкаф с целой горой пляжных полотенец, он взял одно и спустился на пляж. Бросив полотенце на песок близко к воде, Тру пошел навстречу волнам, удивившись, насколько теплой оказалась вода. Он пропустил первую небольшую волну, потом еще одну, а оказавшись в воде по грудь, оттолкнулся ото дна и поплыл до пирса и обратно.

Тру не сразу вошел в ритм, хотя океан был на редкость спокойный. Он много лет не плавал и немного разучился. Дюйм за дюймом он продвигался мимо летних домиков на берегу, но на пятом коттедже мышцы начали болеть. До пирса Тру еле выдержал, но упорства ему было не занимать, поэтому он не вышел на берег, а развернулся и поплыл обратно еще медленнее.

Когда Тру наконец поравнялся с трехэтажной виллой и вышел на берег, ноги дрожали, а руки почти не слушались. Но он остался доволен: в лагере гидов приходилось ограничиваться зарядкой и прыжками в высоту, насколько позволял потолок. Когда предоставлялась возможность, Тру бегал по внутреннему периметру лагеря, на что хватало получаса (самая скучная пробежка на свете), зато ходьбы у него всегда было вдоволь. В лагере, где он сейчас работает, вооруженный гид имеет право разрешить гостям выйти из джипа и пройтись по бушу – иногда это единственный способ поближе подобраться к редким животным вроде черных носорогов или гепардов. Для Тру это была возможность поразмять ноги, а для гостей – лучший момент сафари.