Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса - Коллектив авторов - Страница 66

Улицы Копенгагена… Дамы и господа, выходящие из экипажей; изредка – проблеск триколора из перьев на шляпе… Хуже того, один раз он увидел накинутый на плечи тартановый плед. Гамильтон поймал себя на гневной реакции, но затем узнал цвета Кэмпбеллов. Их носитель, юноша в вечернем костюме, был из тех глупцов, что подцепляют в баре иностранный акцент и готовы на любые запретные действия в бессильном протесте против всего мира. На этом шотландцы их и ловят. Собственный гнев вызвал у Гамильтона раздражение: он не сумел сдержать себя.

Он прошел мимо фасада британского посольства, где стоял на страже Ганноверский полк, свернул за угол и немного подождал в одном из тех удобных темных переулков, что составляют альтернативную карту дипломатических кварталов по всему миру. Через несколько мгновений рядом распахнулась дверь, лишенная каких-либо отличительных признаков. Его пригласили внутрь и взяли у него пальто.

– Девушка пришла к парадному входу, кажется, чем-то расстроенная. Она заговорила с одним из наших ганноверцев, рядовым Глассманом, и сильно разволновалась, когда он не смог ее понять. По-видимому, она решила, что ее не поймет никто из нас. Мы пытались провести ее через осматривающее устройство в вестибюле, но она и слышать об этом не хотела.

Посла звали Байюми, это был мусульманин с сединой в бороде. Гамильтон уже встречался с ним однажды, на балу во дворце, балансировавшем на верхушке одной-единственной волны, которая была выращена из океана и удерживалась на месте в знак присутствия членов королевских семей трех великих держав. Как ему и следовало, дипломат держался корректно и обходительно, так что казалось, будто его высокий пост совсем не имеет веса. Возможно, он и в самом деле не чувствовал бремени своих обязанностей.

– Так значит, она может быть вооружена? – Гамильтон заставил себя сесть и теперь сосредоточенно разглядывал завитки волокон пушечного дерева на лакированной поверхности посольского стола.

– Она может быть сложена в несколько раз, как оригами.

– Но вы уверены, что это действительно она?

– Видите ли, майор… – Гамильтон узнал этот момент разворачивания дипломатических способностей континентального посла. По крайней мере, они имелись. – Если возможно, я бы предпочел, чтобы мы решили этот вопрос, не компрометируя достоинство девушки…

Гамильтон оборвал его:

– Ваши люди не доверили курьеру ничего, кроме ее имени и предположения, что один из здешних солдат может быть скомпрометирован. – Это была настолько грубая работа, что в ней чудилась угроза. – В чем дело?

Посол вздохнул.

– Я взял себе за правило, – сказал он, – никогда не спрашивать даму о ее возрасте.

Вначале ее поместили в вестибюле, закрыв на этот день посольство для всех других дел. Позже к вестибюлю присоединили бункер охраны, проделав в стене дверной проем и устроив внутри небольшое помещение для девушки.

От остального посольства оно отделялось складкой, сквозь которую пропустили свет, так что Гамильтон мог наблюдать за девушкой на интеллектуальной проекции, занявшей большую часть стены одного из множества неиспользуемых офисных помещений посольства.

Увидев ее лицо, Гамильтон чуть не задохнулся.

– Впустите меня туда.

– Но что если…

– Если она меня убьет, никто не пожалеет. И как раз потому она не станет этого делать.

Гамильтон вошел в помещение, созданное из пространства, стены которого отблескивали белым для визуального удобства находящихся внутри. Он закрыл за собой дверь.

Девушка посмотрела на него. Возможно, в ней шевельнулось узнавание. Она колебалась в нерешительности.

Гамильтон уселся напротив.

Она вздрогнула, заметив, как он оглядел ее: он смотрел совсем не так, как незнакомый человек должен смотреть на даму. Возможно, это дало ей какой-то намек. Впрочем, ее реакция могла и ничего не значить.

Тело определенно принадлежало Люстр Сен-Клер: коротко стриженные волосы, пухлый рот, очки, вносившие оттенок манерности; эти теплые, обиженные глаза.

Но ей не могло быть больше восемнадцати. Установленные в его глазах ссылки подтверждали это; любая возможность косметического эффекта исключалась.

Перед ним определенно была Люстр Сен-Клер. Та самая Люстр Сен-Клер, которую он знал пятнадцать лет назад.

– Это ты? – спросила она. По-енохийски. Голосом Люстр.

Ему было четырнадцать. Он впервые покинул Корк, отданный по контракту в Четвертый драгунский за долг отца, гордый тем, что наконец сможет выплатить его честной службой. Ему еще предстояло пообтесаться и затем приобрести новые острые углы в Кибл-Колледже. Его расквартировали в Уорминстере; он был кадетом до мозга костей, однако ему приходилось водить компанию с людьми других классов, которые любили посмеяться над его аристократическим ирландским акцентом. Его вечно спрашивали, скольких тори он убил, и он никогда не мог найти подходящего ответа. Лишь годами позже ему пришло в голову, что надо было говорить правду: сказать «двоих» и поглядеть, насколько это их потрясет. Он чрезвычайно болезненно осознавал собственную девственность.

Люстр была одной из тех молодых дам, в обществе которых ему позволялось показываться в городе. То, что она старше него, чрезвычайно льстило Гамильтону, особенно учитывая ее немногословность, робость, неспособность его подавить. С ней он мог быть смелым. Порой даже чересчур смелым. Они постоянно то встречались, то расходились. На балах она опиралась на его руку – в трех случаях ей даже не понадобилась карточка, – потом предположительно уходила к какому-нибудь другому кадету. Однако Гамильтон, к досаде Люстр, никогда не воспринимал других ее ухажеров всерьез, и она всегда возвращалась к нему. Как подсказывал его теперешний внутренний календарь, все эти глупости продолжались меньше трех месяцев. Невероятно… Сейчас они казались годами, высеченными в камне.

Он никогда не был уверен, питает ли она к нему хоть какую-то привязанность, вплоть до того момента, когда она посвятила его в свои таинства. Хотя в ту ночь они даже поссорились, но по крайней мере после этого некоторое время были вместе, какой бы неловкостью и испугом это ни сопровождалось.

Люстр работала секретаршей у лорда Сёртиса, но в ту ночь величайшей близости она призналась Гамильтону, что по большому счету это неправда, что она одновременно исполняет функции курьера. В ее голове сидело зерно дипломатического языка, и время от времени ее просили произнести слова, после которых оно прорастало в ней, и тогда она забывала все другие языки и становилась чужеземкой для любой страны, если не считать десятка человек при дворе и в правительстве, с кем она могла общаться. В случае же плена Люстр должна будет произнести другие слова – пакет у нее внутри принудит ее к этому, – после чего не только в ее речи, но в мыслях и памяти останется лишь такой язык, на котором не говорит никто другой, и никто другой не будет способен его выучить. В таком виде ей придется жить до самой смерти – скорый приход которой, учитывая отрезанность девушки от всего остального человечества, образующего равновесие, будет не только вероятен, но и желателен.

Люстр рассказала ему об этом так, словно говорила о погоде. Не с отрешенностью, которой Гамильтон научился восхищаться в своих солдатах, но с фатализмом, вызвавшим у него в ту ночь слабость и испуг. Он не знал, верить ей или нет. Именно кажущаяся убежденность девушки в том, каким будет ее конец, заставила его той ночью возмутиться, повысить голос, снова начать это бесконечное трение друг о друга двух еще не до конца сформировавшихся личностей. Однако на протяжении последующих недель он начал отчасти ценить эти признания, научившись смиряться с ужасным бременем, что взваливала на него Люстр, и слабостью, которую она таким образом проявляла – если все это действительно было правдой, – из чувства восхищения перед девушкой.