Я вам не ведьма! (СИ) - Эйта Аноним - Страница 28

Щиц качнул головой, примирительно развел руками:

— Я твой друг и его старший коллега. Связи людей с людьми всегда сложнее — вот почему людей нормальные люди не берут в фамильяры. Я не хочу оказаться меж двух огней, потому что рано или поздно то, что нас с тобой связывает, вскрылось бы и для него, и я получил бы ревнивца в список врагов, а их у меня и так немало. Я не хочу тебя больше прикрывать. Решай сама. Это твоя проблема.

— Вот почему у тебя нет друзей? — Фыркнула я, вздернув нос. — Потому что их проблемы — только их проблемы?

Не знаю, зачем я это сказала. Несмотря на свою резкую отповедь, он ведь все равно меня прикрыл, так? Но что-то за язык так и дернуло. Захотелось сказать гадость побольнее. И, похоже, я почти попала в цель.

— Когда-нибудь ты скажешь, что это место сделало тебя ведьмой, — вздохнул Щиц, — но… талант в землю не зароешь.

Он стремительным шагом подошел к двери и резко распахнул ее, ставя в разговоре точку. Бонни рухнула к его ногам комично-взъерошенным клубком острых локтей, коленок и алеющих ушей.

Щиц протянул ей руку, помогая распутаться.

— Я… ничего! — и явно попыталась перевести тему, — А правда, что ты, Щиц, свернул голову курице, несущей золотые яйца? — перевела взгляд с моего недоуменного лица на его, — Ну, вы говорили про сельское хозяйство? Что-то не так?

— Нет, все так. Так и было. И вообще, тут очень плодородная почва, — буркнул Щиц, — из невиннейших цветочков зреют ядовитые ягодки. Интересно, почему из цветков земляники всегда получается земляника?

Хлопок двери оставил нас с Бонни размышлять над этим несомненно сложнейшим философским вопросом.

— Он… ничего не смыслит в сельском хозяйстве, верно? — Осторожно спросила Бонни, когда улеглось последнее эхо.

— Ничегошеньки, — мрачно подтвердила я, — сам-то тот еще жук.

И показала двери язык.

— Почему-то я думала, — сказала Бонни, — что на уроке зельеварения мы будем варить зелья.

— Ой, Бонни, да что ты! — Всплеснула руками какая-то девчонка, с которой та завела знакомство, пока мы были в ссоре, я никак не могла запомнить ее имени, — Нам же объявляли, ты что-о-о, не слышала? Будет цикл ботаники сначала.

Я скривилась, это длинное «что-о-о» для моего слуха было сродни возни пальцем по стеклу.

Девчонка вообще меня бесила. Она вечно теребила Бонни, искательно заглядывала ей в глаза и вообще вела себя так, будто это она ее подруга, а не я.

Хотя не удивлюсь, если они из одной деревни. Но Бонни хотя бы не привезла деревню с собой.

— Дома-а-ашка же была! — Выдала девчонка, округляя и так выпученные глаза.

Теперь скривилась уже Бонни. Слово «домашка» действовало на нее как ладан на демона, ее всю прямо перекашивало.

Меня все так же раздражала интонация, поэтому на подругу я смотрела с сочувствием. А потом вообще подхватила ее под локоток и увела на другой конец толпы прямо посередине очередного бесконечного «что-о-о?»

«Ты что-о-о, не знала? Ее фамильяр сжег крапивные рубашки. Ну ты что-о-о!»

Когда-нибудь я узнаю, что Щиц купался в ванне с кровью младенцев, и наконец-то пойму, что же такое криминальное он совершил, чтобы докатиться до жизни такой. Пока же я слышала только про всяческие пряничные домики и рубашки из крапивы, и не понимала, как можно за такие глупости искалечить человеку спину и судьбу.

Вторым вопросом, который у меня возникал, когда до меня доходили слухи, был банальный «а зачем?» Зачем нормальному человеку резать куриц, несущих золотые яйца, ломать прялки и все такое? Неужели им и правда овладел гений разрушения, как говорила черепашка Царапинка?

А вот и Щиц, легок на помине. Кривовато улыбается, ну хоть выспался сегодня.

Мы ссорились уже три дня. Это стало настолько привычным, что Бонни уже даже не беспокоилась. Сначала она засовывала голову под подушку, намекая, чтобы мы хотя бы вышли из комнаты и препирались за дверью, а потом перестала делать и это, лишь иногда отрываясь от уроков или, скорее, рисования каракуль на полях тетрадей, чтобы проследить за нашей перепалкой. Так и поворачивала голову, как кошка, следящая за солнечным зайчиком, то ко мне, то к нему. И Каркара на ее плече повторяла за хозяйкой.

Причиной конфликта был Элий.

Щиц говорил, что нельзя так с людьми обращаться, что он очень устал слушать чужое нытье, что ему жутко неудобно и он понятия не имеет, зачем вообще во все это ввязался. Я всячески доказывала, что это не его дело, и что он сам виноват, что вмешался, и, конечно, может пойти на попятную, кто же ему мешает, только пусть сам признается в обмане.

На что он отвечал, что ему как-то неловко.

Я отвечала что-то типа: «вот именно!»

После чего оказывалось, что я — совсем другое дело, и спор уходил на новый виток.

Последней придумкой Щица стала фраза «он же живой!», которая окончательно сбивала меня с толку. Потому что я об этом знала.

А еще я знала, что куда лучше признаться в собственной лжи, которая, формально говоря, даже не была моей, это ведь Щиц придумал такую чудесную отговорку, чем оставить все как есть.

Но я не могла.

Ни физически, ни морально.

В горле вставал ком, коленки тряслись, а в последний раз, когда я вот уже совсем было собралась, Каркара отравилась бутербродом с сыром. А я ведь просто отрезала хлеб и сыр и разложила на тарелочке! Да я представить не могла, что способна отравить дохную ворону!

Бонни пришлось откачивать и так-то не слишком живого фамильяра, как она ругалась, как она ругалась!

Теперь в моей сумке для сбора трав лежали бутерброды Бонни: со слишком толстыми ломтями хлеба, сыра и колбасы, какие-то даже неуклюжие… но совершенно точно не ядовитые.

А Щиц улыбался мне кривовато, и в этой улыбке почти не было дружеского участия или теплоты. У такого Щица не спросить, чем же он так насолил Академии. Нет, спросить-то можно, но он ответит колкостью, или отмолчится, или еще что-нибудь в этом духе…

Да и стоял он поодаль, чтобы спрашивать — кричать придется.

Из задумчивости меня вывел локоть Бонни, врезавшийся мне под ребра.

— Ой!

— Слушай! Там список трав выдают и три часа на сборы!

И правда, в тихом бубнении преподавателя, вокруг которого толпилась, толкалась и шумела наша девичья кучка, больше не слышалось слов «техника безопасности», зато названия цветов на хашасса летели одно за одним.

Я стала записывать. Бонни приподнялась на цыпочки и застрочила в блокнот, старательно срисовывая у меня знаки: с хашасса у нее было не очень.

Я знала, что Бонни беспокоится обо мне. Она больше не заводила разговоров о том, что мне нужно делать, но она волновалась за меня… что же, я отвечала ей взаимностью. Я волновалась за нее… за ее обучение.

Бонни оказалась какой-то жутко одаренной ведьмой. На всех уроках, где требовались практические магические навыки и не нужны были знания, она была настоящей звездой. Большая часть моих одноклассниц, да и я сама, колдовали по большей части случайно, а потом очень удивлялись, что же это такое у них вышло, но не Бонни.

Бонни достигла такого взаимопонимания со своей силой, до которого мне медитировать, наверное, еще лет сорок. За тот час, который я пялилась на свечу, тщетно пытаясь ее зажечь, она успевала снять с подопытной пациентки три сглаза и два вернуть обратно.

Но это никак не помогало ей с дисциплинами, где нужно было учиться, а не колдовать. Она даже по ренски читала с трудом, на алфавит хашасса смотрела, как на иероглифы, а на шенские иероглифы — как я на те картины заграничных художников, где нарисована какая-то жуткая мазня, в которую художник вроде как вкладывал смысл, и вот мне вроде бы надо что-то сказать на эту тему, но я понятия не имею, что. И чувствую себя такой дурой, что хочется разреветься, но нельзя — потому что все тогда поймут, что ничегошеньки я в искусстве не понимаю…

Про математику я и не говорю: если бы Бонни могла объявить цифрам войну и сжечь их в священном пламени ненависти, она бы это сделала.