Великие голодранцы
(Повесть) - Наседкин Филипп Иванович - Страница 7

— Чтобы кума Паранька не убивалась по первенцу…

Поп сначала заупрямился, но, увидев в руках крестного целковый, сдался и переделал Федора на Филиппа.

— Это меняет дело, — весело сказал Симонов. — Для меня ты не Филипп, а Федор. Не признаю сделку законной…

Мы поговорили еще несколько минут. А когда прощались, Симонов смотрел на меня так, как будто мы были друзьями.

— Берись смелей, — наставлял он. — И перед трудностями не пасуй. В борьбе с ними закаляется юность…

Отчим был умелым плотником. Он делал разные вещи. Но за шкафы никогда не брался. Для этого, кроме умения, требовался специальный инструмент. Да и нужды в такой мебели не было.

И вот он висит на стене, настоящий шкаф. Маленький, с двумя створками, тремя полочками. С крючками и внутренним замком. Висит и сверкает свежей краской. И такой аккуратный, что залюбуешься. А отчим, забив последний гвоздь, серьезно обращается ко мне:

— Без такой посудины тебе никак нельзя. Дела и бумаги на подоконнике не сбережешь. Ненароком пропадут, растеряются. Да и Дениска порешить может. Сколько книжек погубил малый! А с бумагами ему управиться — раз плюнуть. Вот я и попробовал. И кажись, что-то получилось…

Хотелось обнять отчима, но я удержался. Нельзя было забываться. Секретарь ячейки не подпасок какой-то. Даже не подмастерье. Я кивнул головой и солидно сказал:

— Спасибо, па. С твоей стороны- это похвально. Теперь моя канцелярия будет в надежном месте…

Тут же я уложил на полки папку с директивами райкома комсомола, папку с протоколами собраний и бухгалтерскую книгу, на первом листе которой были старательно выписаны фамилий комсомольцев. Закрыв шкафчик на замок, я опустил ключ в карман. Нюрка, все время наблюдавшая за мной, не выдержала и язвительно заметила:

— И что он дался тебе, комсомол? Какой прок от этой забавы? Вот будешь трепаться, а слова доброго не заслужишь. Даже совсем другое заработаешь. Смеяться люди будут, поносить насмешками. Вон меня уже из-за тебя комсихой величают. А за что, спрашивается?..

С Нюркой мы не ладили. Но я не питал к сестре зла. И даже уважал ее. Она была строгой и умной. Да и на вид недурной. Светлые косы, серые глаза, розовые губы. И все прочее — хоть куда. Портил только характер. Ни за что ко всему придиралась. Иной раз так пристанет, что не отобьешься. В таких случаях я закрывал уши ладонями и не отнимал их, пока не отвязывалась. Но теперь я слушал сестру спокойно. Даже с удовольствием. Все-таки забавно было видеть ее злючкой. В такие минуты она выглядела прямо-таки красивой. Щеки пылали, глаза блестели, а темные брови разлетались, как крылья птицы. А когда она выговорилась, заметил:

— Ну, раз уж тебя комсихой величают, так вступай в комсомол. Все одно терять уже нечего…

Мое предложение возмутило Нюрку. В первые минуты она даже не в состоянии была вымолвить слова. Но потом зачастила как из пулемета:

— Да на черта он сдался, твой комсомол! Да пропади он пропадом вместе с тобой! Сквозь землю бы вам всем провалиться, нехристи проклятые! На сковородке бы вам изжариться, анчутки непутевые!..

Должно быть, она долго кляла бы нас на чем свет стоит, если бы не случилось необычайное. В хату неожиданно вошел дядя Иван Ефимович, никогда раньше не казавший к нам и глаз. Как ни в чем не бывало он перешагнул порог и остановился, улыбаясь во все свое рябоватое лицо. Несколько минут мы растерянно смотрели на него, не зная, как быть и что делать. А дядя, заметив это, довольно хмыкнул и сказал:

— Не ждали? Да я и сам не собирался. Так уж получилось. Проходил мимо и решился. Когда-то надо же посмотреть, как живут родственники…

Первой оправилась от смущения мать. Схватив рассохшуюся табуретку, она поставила ее перед деверем.

— Садись, Иван Ефимович! Не брезгуй. Мы так рады…

Иван Ефимович ногой отодвинул табуретку и подошел к отчиму. Тот чуть приподнялся и пожал протянутую руку.

— Да и дело кое-какое у меня, — продолжал дядя, усаживаясь на сундуке. — Вчерась был у Лапонина. Ну, у Петра Фомича. Сапоги он старшему сыну Демке заказывал, вот я заказ тот и доставлял. Известное дело, самогонки выпили, разговорились. Так вот он, Петр Фомич, вами интересовался. Не то чтобы вами, а землей вашей. Надеется, и под яровые сдадите. И хочет знать точно. А потому просил переговорить. Как родственника с родственниками. Чтоб уж знать наверняка. Вот я попутно и заглянул. Как вы думаете-то? Сами будете обрабатывать или сдадите?

Отчим шумно вздохнул и глухо ответил:

— Своих силов нету. И через то сдавать будем. Другого выхода не имеется…

А мать уже суетилась на кухне. Она принесла хлеб, глиняную чашку, ложку. Но дядя остановил ее.

— Ничего не надо. Только от гостей. Да и некогда засиживаться… — И, повернувшись ко мне, одобрительно кивнул: — Слыхал, слыхал. Как же! Поздравляю. И горжусь. Племяк — секретарь комсомола. Молодец!.. — В глазах его, глубоких и хитрых, сверкнули искорки. — А что делать собираешься? Чем ячейка заниматься намерена?

Я пожал плечами и откровенно признался:

— Не знаю. Не думал.

— Э! — осуждающе протянул дядя. — Так не годится. Надо думать. И задавать тон… — Он испытующе осмотрел меня. — И в порядок себя надо привести. Да, да! А то ты вон какой. На штанах живого места нет. А сапоги каши просят… — И, покачав головой, добавил: — С сапогами помогу. А все другое с родителей потребуй…

Иван Ефимович был первоклассным сапожником. Ремеслу научился еще в царской армии. Случайно попал к полковому мастеру в помощники и вернулся домой специалистом. И вскоре прославился на всю округу. Но шил Иван Ефимович только богатым. Бедным его мастерство было не по карману. Да, он был дорогим сапожником. И не любил бедноту. Всех безлошадников считал лежебоками. Сам же большого хозяйства не заводил. И управлялся с ним силами своего семейства.

Мы сидели смирно и почтительно слушали Ивана Ефимовича. Только отчим еле заметно улыбался. Он то, конечно, хорошо понимал сапожника. Тот решился проведать нас не потому, что проходил мимо. Мало ли раньше доводилось ему проходить по Карловке! Нет. Он явился потому, что один из племянников удостоился уважения. Это-то и польстило гордому дяде. Меня распирала радость. Дядя гордился мной. И обещал сшить сапоги. А раз уж обещал, наверняка сделает.

Внезапно Иван Ефимович оборвал себя и встал.

— Засиделся я у вас, а дома делов пропасть. — И снова задержал взгляд на мне. — А ты приноси сапоги. Сам занят будешь, с Дениской пришли. Хочь завтра… — И вышел, не простившись. За ним последовали мать и отчим.

А мы долго еще молчали, пораженные случившимся. Денис восхищенно цокнул языком и сказал:

— Вона как! Даже дядя стал знаться. А все из-за тебя, Хвиля. Что ты секретарь.

— Тоже мне секретарь! — пренебрежительно процедила Нюрка. — Недотепой был, недотепой и остался. А дядя решил знаться, может, из-за меня.

— Нужна ты ему, как горькая редька, — съехидничал Денис. — Да он на тебя даже не глянул.

— Зато на тебя все время глаза пялил, — огрызнулась Нюрка. — На племяка-сопляка. Ха-ха!

Обиженный Денис дернул Нюрку за косу. Та залепила ему оплеуху. Денис ахнул и бросился на сестру с кулаками. Нюрка, в свою очередь, вцепилась ему в волосы. И началась потасовка.

Еле удалось разнять их. Результаты для обоих оказались неутешительными. Лицо Дениса было поцарапано, а на плече Нюрки виднелись следы зубов брата. Но ни мать, ни отчим, вернувшись в хату, ничего не заметили. А не заметили потому, что были необычно озабочены. Они долго сидели молча, словно собираясь с мыслями. Потом отчим поднял на меня виноватые глаза и сказал:

— Вот такое дело, Хвиля. Лапонин дяде про наш должок намекнул. И велел отработать. А дядя советует не заноситься…

Я перевел взгляд на мать. Она сильно ссутулилась. Будто на плечи давила непомерная тяжесть. А загрубелые руки на коленях нервно перебирали пальцами. Почувствовав мой взгляд, она с трудом разогнулась, и потрескавшиеся губы ее дрогнули.