Великие голодранцы
(Повесть) - Наседкин Филипп Иванович - Страница 4

— В Сергеевку к родственникам подался. И загостился…

А мать ни словом не обмолвилась. Она ходила как потерянная. И губы ее беззвучно шевелились, точно повторяя молитву.

— Ей трудно, твоей матери, — заключил Сережка, глубоко вздохнув. — Уж очень убивается… Места, видать, себе не находит…

Сергей и Прошка ушли. А я снова почувствовал тоску в сердце. Невмоготу становилось скрываться. А собственный поступок начинал казаться неблаговидным. Почему это я признался накануне праздника? Не хотелось идти в церковь? Но разве они потащили бы меня силком? Мог же я сказаться больным? Голова разболелась или живот схватило. Или еще что-либо. Да мог придумать такое, что и сами остались бы дома. А вместо этого рубанул сплеча. И заставил мучиться. И продолжаю терзать. Нет, будь что будет, а я должен вернуться. И как можно скорее.

Я так и заявил Прошке, когда тот вернулся в сарай. Но он покачал головой и невозмутимо сказал:

— Сиди и не рыпайся. Еще не настало время. А когда настанет, дам знать…

Пришлось смириться. Что поделать? Ведь я был комсомольцем. А комсомолец должен быть дисциплинированным. Тот же Прошка, когда меня приняли, строго предупредил:

— Отныне дисциплина для тебя закон. Как для бойца в строю…

На четвертый день пришла Маша Чумакова. Кроме хлеба и картошки, она принесла кусок кулича и два яйца.

— Угощайся, — сказала она. — А то, должно, проголодался. Немножко задержалась…

Управиться с хлебом и картошкой было минутным делом. Перед тем, как взяться за кулич и яйца, я спросил Машу:

— Свяченые?

Маша торопливо завертела головой.

— Нет! Честное слово! Свяченые они съели, как вернулись из церкви. Маленький куличик и по одному яйцу. Все до последней крошки съели. А я даже за стол не садилась. Притворилась, что сплю. И они не позвали. А дедушка сказал: не трогайте ее. Она ж комсомолка. Ей грех потреблять святую пищу…

Мы посмеялись.

— А потом мать разрезала большой кулич поровну, — продолжала Маша, почему-то опуская глаза. — Я половину своего съела. А половину вот принесла. Попробуй и ты. Вкусный…

Должно быть, сама того не заметив, она проглотила слюнки. Разломив кулич пополам, я положил половину перед ней. К куличу прибавил яйцо.

— Ешь. Не то не поверю, что не окроплено святой водой…

Маша год назад вступила в комсомол. Кулаки долго поливали девушку грязью, распускали о ней ядовитые сплетни. Но грязь не пристала, клевета развеялась, как дым на ветру. А пока судачили злые языки, Маша привела в комсомол Андрюшку Лисицина. А потом и меня подтолкнула. Однажды она сказала, удивленно взметнув темные брови:

— Вот смотрю на тебя и не пойму. И почему это ты не с нами? Всем будто ничего, а сознание отсталое….

Мы долго говорили в тот вечер. А на другой день я передал ей заявление. Очень хотелось, чтобы похвалила. Но Маша и словом не обмолвилась.

И только после собрания, когда меня приняли, порывисто пожала мою руку.

— Вот теперь ты настоящий парень!..

Маша обо всем рассказывала подробно и красочно. Три дня ходуном ходила Знаменка. Самогонка лилась рекой. Конечно, были и драки. Но серьезно никто не пострадал. А теперь люди приходят в себя. Крестятся и чертыхаются. И о пахоте поговаривают. Дни выдались такие теплые, что над полями поднялся пар. Будто проснулась и задышала земля.

— Я вот все думаю, — осторожно добавила под конец Маша, — может, хватит тебе прятаться? А то, ну как ваши заявят розыск. Хоть бы тому же Моське Музюле. А он такой, что сразу на след нападет. И тогда всей ячейке стыд…

Проводив ее, я опять растянулся на соломе. А если и правда наши заявят розыск? Что тогда? Не уронит ли ячейка из-за меня авторитет? И почему это Прошка выжидает? Только бы выполнить решение ячейки о семи днях? Или другой причине подчиняется?

Шорох прервал мои мысли. Я приподнялся и увидел Варвару Антоновну, Прошкину мать. Она стояла в дверях и смотрела на меня. Вдруг лицо ее перекосилось, глаза сузились и недобро сверкнули.

— Так вот кто тайный комиссар! — прошипела она и, как кошка, двинулась ко мне. — Вот какая нечистая сила тут скрывается! — И, заметив метлу, схватила ее. — Сейчас я проучу тебя, паршивец! Пересчитаю твои ребра, непутевый! Будешь знать, как обжираться чужими харчами, бродяга!..

И принялась мутузить меня метлой, пересыпая удары бранью. И успела в самом деле пересчитать мои ребра, пока я скатился с соломы и вылетел во двор. Но со двора не побежала за мной, а, погрозив метлой, крикнула:

— Ну, погоди же ты, рашпиленок! Вот расскажу матери. Потребую вернуть, что слопал, негодник, и попрошу, чтобы расписала тебе задницу, разбойник!..

Она ушла в хату. А я, пристыженный и обескураженный, поплелся к реке огородом. И до чего ж ярая у Прошки мать! Даже моей вряд ли уступит. А какими словами расшвырялась! И рашпиленок. Ох, уж этот рашпиленок! И кто его только выдумал?

Ну, отчима дразнят рашпилем, пускай так. Ничего не поделаешь. Но я-то при чем? Почему мне страдать из-за этого? Какой же я рашпиленок, если мы не родные?

За огородом, из-за куста, неожиданно вышла Домка Землякова, молодая, занозистая вдова. Она была в сапогах и телогрейке нараспашку. На одном плече — серп. На другом — скрученная в жгут бечевка. Видно, кугу или камыш резала. Рыжие волосы выбивались из-под шерстяного платка.

Окинув меня подозрительным взглядом раскосых глаз, Домка спросила:

— Ну как, здорово тебя шуганула тетка Варька?

Некоторое время я растерянно глядел на вдову, а потом сказал, сдерживая злость:

— А тебе-то что за дело?

— Как же? — рассмеялась Домка. — Это ж я подстроила. Ну да, я. Выследила и подстроила. Гляжу и дивлюсь. Комса каждый день сюда шныряет. И не в хату, а в сарай. Что это, думаю, затевают субчики-голубчики? Подкралась и зиркнула в щелочку. И вижу тебя в натуре. Раскинула умом: за каким лихом тебя к нам занесло? И к тетке Варьке. Так и так. А полюбуйся-ка, кто у тебя в сарае солому перетирает! Вот она и полюбовалась… — И снова усмехнулась. — А и правда, какая нелегкая занесла тебя сюда?

Не ответив, я обошел Домку. Некоторое время чувствовал ее острый взгляд. Потом услышал позади все тот же насмешливый и беззлобный голос:

— Ишь ты, поди ж ты! Цена грош, а за рупь не возьмешь…

На душе стало совсем противно. Теперь вдова разбарабанит по селу. Поползут сплетни. И как это ей удалось пронюхать?

Хотя что ж удивительного? Ребята-то не очень остерегались. И попались на удочку. Будь на моем месте в самом деле тайный комиссар, недолго бы он оставался тайным.

Вода в Потудани была еще мутной и двигалась вровень с берегами.

Но скоро она спадет, посветлеет, покроется звонкими голосами. Шустрая ребятня будет плескаться у берегов, выуживать раков из норок, сачками ловить щурят и плотвичку.

Позади послышались торопливые шаги. Прошка Архипов! Подбежав, он обнял меня за плечи.

— Фу! Думал, что не застану. Ах ты ж, история! Ну, да не горюй. Мы тебя опять спрячем. Да так, что сам Моська не отыщет.

Я рассказал, что все подстроила Домка Землякова.

При этих словах Прошка сразу сник и потемнел.

— Придется ребят собирать. И что-то другое делать. Да и собирать ячейку все равно нужно. Из райкома письмо экстренное… — И подал мне бумажку. — Вот прочти…

Письмо было адресовано всем ячейкам комсомола. В нем говорилось:

«По району ходит слух, что социализм в одной стране построить нельзя. Райком комсомола разъясняет: чистейшей воды ерунда и злостная кулацкая пропаганда. Социализм в одной стране построить можно, и он будет построен. Секретарь райкома Симонов».

Я вернул письмо Прошке.

Он сунул бумажку в карман и, переступив с ноги на ногу, сказал:

— Так что потерпи малость. И погуляй в кустах тут. А как время придет, я покличу…

Когда ребята собрались, Прошка первым делом прочитал письмо Симонова о строительстве социализма. Потом, озабоченно оглядев нас, спросил: