Лунный бархат - Далин Максим Андреевич - Страница 16
- Предыдущая
- 16/63
- Следующая
— Ляль…
— Женечка, ты ничего не знаешь.
И повернулась, и положила на плечи лунные ладошки, и заглянула в глаза — а по белому личику проложены стеклянные дорожки. И душа так вывернута наружу, как почти никогда не бывает у людей. Женя сгреб ее в охапку, грубовато и просто, родственным, братским, бесполым жестом — не по себе было, будто девочка выросла за несколько ночей.
— Ну… мамаша твоя — не подарок как бы, но…
— Мама всех ненавидит. Она теперь и меня ненавидит, за то, что я не послушалась. Я раньше не понимала, а теперь… ты же знаешь, что мы очень сильно чувствуем, что человек думает. Просто я поняла, что раньше не понимала. Мама всегда самая хорошая. Она всем помогает, никогда не кричит, всегда улыбается. А на самом деле всех ненавидит или презирает. Даст кому-нибудь денег в долг, а потом говорит — вот такая-то побирается. Угостит мою одноклассницу обедом, а потом — жалко дурочку, дома ее не кормят…
Так мыслят многие, Ляля.
— Все люди извиняются, Женя. Если что-то неловко вышло, извиняются. Ты вот…
— Брось.
— Нет. Ты меня спас, ты со мной — лучше, чем брат, а извинялся. Жалел, что не успел. Боялся, что мне будет плохо. А мама никогда не извиняется. Она думает, что всегда права. Сидишь на кухне — плеснет кипятком или ушибет, случайно, но больно же. И скажет: «Вечно ты мешаешь и вертишься под руками». Ей никогда не бывает жалко.
— Ты не ошибаешься?
— Нет. Она про папу говорит, что он слабый, пьет, вечно за нее прячется и людей боится, а он раньше не пил и не боялся, был даже выше ростом. Она его съела. Она и меня ела. И думала про меня всякие поганые вещи, потому что не может непоганые. Она сама — вампир хуже нас. Знаешь, Женечка, я тебя очень люблю, даже не знала, что можно так любить чужого человека, но ты вправду Бэтмен. Всех спасаешь, всех понимаешь, всех жалеешь.
— На самом деле не всегда. А ты…
— Я не про Гену. Гена очень хороший. Хотя про него ведь тоже думают гадости, и все его бросили. Я про тех, кого можно. Знаешь, я не уверена, что буду всю вечность одних кроликов есть. Я постараюсь… но не уверена.
И были бусы фонарей, рваные облака и сырой ветер. И теплая холодная девочка.
— Можно, я тебя поцелую, Жень?
— Нет. А то по носу получишь.
— Я маленькая, да? И сколько я еще буду маленькая? Сто лет? Двести?
— Глупышка, заяц…
И улицы снова пустеют, пустеют на глазах. И мостовые вытягиваются такими гладкими атласными лентами. И ветер тонко скулит и стонет в ветвях, срывает остатки листвы, хлопает и бренчит дорожными знаками… Всем запоздавшим прохожим до тоски хочется домой. Кроме нас.
Нам хорошо в эту ночь. Это наша ночь. Мы — ее Хозяева.
Во втором часу пошел снег.
— Пойдем погреемся? — спросил Женя.
— Я еще погуляю чуть-чуть.
И смотрит умильно, как младшая сестренка, как маленькая проказница, которой хочется тайком сбегать в запрещенный соседский двор с качелями, хулиганами и злой собакой.
— Я скоро-скоро приду.
Женя чуть пожал плечами — обозначил неохотное согласие.
— Не задерживайся.
Растворился в танцующем сумраке, с белыми лепестками в растрепанных волосах — и Ляля несколько минут провожала его ласковым взглядом. Потом задумчиво подставила ладошку — и белые бабочки опускались на белую кожу, садились отдохнуть, сидели спокойно, не боясь стечь с человеческой руки горячими слезками. Побрела неторопливо по притихшей улице — туда, куда вело охотничье чутье.
Автомобиль убийцы заглох в пяти кварталах от дома.
Что там ему надо — свечи, масло, аккумулятор? В ярости пинать колеса? Убийца был посредственным техником — для возни с грязными железками существует ремонтная служба. Телефон чирикнул разряженным аккумулятором. Ничего не оставалось, как дать охранной системе мигнуть и пискнуть — а самому выбраться в снежную круговерть, в мокрую темень. Ловить тачку. Или переться пешком.
Сегодня на удивление не было настроения.
Снег плясал, летел, слепил. Снег раздражал и бесил, промокло тонкое твидовое пальто, промокло шелковое кашне. Улица вымерла. Машины частных извозчиков растворились в мокрой метели. Пришлось идти, уходить все дальше от теплого автомобиля, от магнитофонного Вивальди, от кусочка уюта — во взбесившийся мрак.
Внезапно убийца осознал, что уже не один на улице. Миниатюрная фигурка юной женщины вынырнула откуда-то из снежных вихрей, медленно шла чуть впереди, подставляя снегу ладони. Убийца видел с бредовой, сонной ясностью ее летящие вместе со снегом ничем неприкрытые белокурые волосы.
Убийце вдруг стало жарко от приступа яростной злобы. Маленькая дрянь наслаждается, прогуливается — когда ему плохо, мокро, когда он зарабатывает простуду и боль в пояснице. Он ускорил шаги. Светлые волосы гуляющей девочки, ее короткая пятнистая куртка, ее нелепая расклешенная юбка в тусклую синюю клетку напомнили ему ту, другую — с омерзением глядящую, с омерзением умершую…
Ножа не было — но были тренированные руки, которыми можно сжать тонкую шею, пока не хрустнет, пока следы пальцев не сделаются багрово-черными… Никаких похотливых мыслей уже не было — та, мерзавка, излечила убийцу от похоти, оставив только одно желание…
Он догнал девочку, дернул к себе за плечо. Окна смотрели на него слепыми черными квадратами. Лиловый искусственный свет застили мириады летящих невесомых теней. Девочка обернулась.
— Здравствуйте, — сказала она и улыбнулась насмешливо. — Вы меня помните?
Убийца выпустил из руки плечико, изваянное из черного льда. Мертвая девочка рассмеялась — и он увидел ее зубы, ровные и белоснежные, с двумя маленькими кинжалами на месте клыков. В этот момент убийца понял, что ему снится ужасный сон, и страшно захотел проснуться. Он затряс головой, замахал руками — а мертвая девочка смотрела на него безжалостным, проницательным, все понимающим взглядом — и смеялась…
Снегопад кончился только под утро.
Лялечка вернулась совсем мокрая, веселая, потеплевшая, порозовевшая от выпитой жизни, обняла Женю гибкими руками, которые показались ему горячими, чмокнула в щеку.
Женя только усмехнулся.
— Знакомого встретила?
— Я злая?
— Нет. Вампир просто. И все.
Подсунулась к столу. Женя лепил котенка. Котенок взъерошился, выгнул дугой пластилиновую спинку, шипел беззвучно, раскрыв маленькую страшную пасть с иголочками крохотных клыков. Ляля рассмеялась.
— Это ты.
— Нет, Женька!
— Совершенно как бы похоже. Ты.
— Врешь ты все…
Генка появился уже совсем под утро, когда небо начало тускло сереть, а снег растаял, превратившись в осеннюю грязь. Он тоже был мокрый, его белое лицо тоже чуть порозовело, будто подсветилось изнутри. Генка был не то, чтобы весел, но возбужден и взведен, его глаза горели красными огоньками, как лазерный прицел.
— Двое есть, — сообщил с порога. — Третьего знаю, чую, еще навещу. Что-то твоих соседей не слышно, Микеланджело.
— Дед Саша уже третью ночь дома не ночует. По гостям шляется как бы. К собутыльникам. А барыня Нина Петровна точно притихли. Может, боятся?
— От меня вправду шарахается. Кто хочет выпить, господа вампиры?
— Крови, Геночка?
— И какая ж ты, деточка, остроумная. Скажи еще что-нибудь такое же оригинальное.
Бухнул рядом с пластилиновым котенком бутылку приличного кагора из дорогого супермаркета.
— Бэтмен, не смотри на меня так. Они в прошлый раз меня обшмонали и бумажник вынули — мол, не пропадать же добру. Ну, и я. Черт, это, в конце концов, считай, мои деньги! Хлебните, граф, а то протяните ноги на ваших кроликах. Через тебя лампочку видно.
— Ген, а я сегодня встретила того дядьку… ну, маньяка.
— Да?! И как?
— Да дурак — стоит, выпучился, руками машет… Трус паршивый. Был.
Обмен подробностями охотничьих приключений. Увольте.
— Ты спать будешь, Женька?
— Угу.
— Тише говори, малыш. Ну?
Шепчутся и смеются. Жертвы-охотники. Охотники-жертвы. Недожили, недосмеялись, недолюбили, недоболтали… Вроде бы я тоже — но одно дело слепой неразбирающий случай, форс-мажор, нелепый момент стихийной бессмысленной силы, дурной водитель, пиво, скользкая дорога, а другое — злая, подлая воля… Даже мне тяжело, жутко тяжело об этом думать — каково же им?
- Предыдущая
- 16/63
- Следующая