Московская Нана
(Роман в трех частях) - Емельянов-Коханский Александр Николаевич - Страница 25

— На миру и смерть красна! — говорила про себя не раз Клавдия. — Не я первая, не я последняя!..

Но в таких шатких и мало логических доводах было слишком мало дельной, настоящей соли. Хотелось быть не первой, не последней, а просто — вне этого «заколдованного мира»! Клавдии вспомнилось: она где-то читала, что есть, без смеха, один город, замечательный только тем, что все без исключения «серые» жители его — сифилитики.

«Как странно, однако, и вместе с тем разумно устроено, что “подобные” страдания посещают одних “развратников” обоего пола и ведут от них свое “родословное” дерево. Почему именно эта позорная, “местная” болезнь поражает всех нас, а не какая-либо другая?» — старалась объяснить себе Клавдия.

Однажды на врачебном «смотру» и освидетельствовании «невинности» здоровья «ремесленниц» молодой врач-специалист, осматривавший Клавдию, заметил на ее спине подозрительные пятна. При наличности других, найденных им тут же «ясных данных»: припухлости лимфатических желез, красноты в горле, врач заявил Льговской грустно: «Вы больны; вам придется лечь сегодня же в Мясницкую больницу». И, взяв листок-паспорт Клавдии, доктор сделал на нем пометку: «Больна. Сифилис. Отправить для лечения».

Клавдия не была очень опечалена «рецидивом»: она ждала его, но ее терзала боязнь мучительного лечения, которое будет теперь еще болезненнее и чувствительней, так как «нервы» были другие, надорванные.

Узнав о предстоящей временной разлуке, такой обычной в этих домах, подруги очень жалели добрую и разбитную Клашку. Грустила об ее болезни и сама мадам; она далее забыла при этом, что «воспитанница» ее была уже не та, и что доходность ее тела за последнее время значительно упала.

Собрав свои жалкие пожитки и взяв у хозяйки на всякий случай десять рублей, Клавдия отлетела в Мясницкую больницу… Подруги же ее вечером в «зале" на вопрос знакомых «гостей»: «Где Клавдия?» говорили: «Отправилась на родину».

Огромное, старое здание «дикого» цвета, выходящее своим главным фасадом не на улицу, а на двор, было переполнено больными, страдавшими исключительно «поражениями» кожи: экземой, сикозисом, волчанкой, но главный контингент его составляли венерики всех сортов и званий; особенно в Мясницкой больнице было много «несчастных» женщин. На всякий случай для них там было ассигновано 300 кроватей.

Клавдия заболела летом, и больных, сравнительно с зимой, в «Бекетовке» (прозвище Мясницкой лечебницы) было мало.

Льговскую положили в общую палату; в ней было около сорока «девиц» различного «разбора». Шум, гам, смех, неприличная руготня так и стояли в воздухе. Все принимаемые против бесчинства меры были паллиативами… Ни лишение более вкусной пищи, ни запрещение видеться с «котами-посетителями» не могли смирить и успокоить эти тревожные души. Одна только ночь замиряла этих полунормальных особ и заставляла стихать. Но и благодетельный сон не соблазнял некоторых неугомонных. Они проделывали для развлечения какие-нибудь невинные, а иногда и жестокие шутки над спящими подругами: одну пришивали к кровати и будили, другой клали туфли на лоб, третью, «новоприбывшую», пугали особенной группой — «покойницей». Испугали «мертвой» и Клавдию, когда она, утомленная «впечатлениями» дня, уснула. Группа «покойница» заключается в том, что какая-нибудь, сзади идущая, откидывает голову и берет руками за плечи впереди идущую, а та, в свою очередь, вытягивает руки, надевая на них туфли. Эта «процессия», покрытая простыней, тихо двигается к намеченной цели, производя, действительно, в полутьме вид «покойницы», несомой по назначению…

Рано утром начинается «визитация», заключающаяся в том, что врачи впрыскивают «огненную» жидкость — меркуриальные снадобья, — в различные места тела страждущих.

Вот после подобных впрыскиваний палата обращается положительно в сумасшедший дом… Ругань, крики, истерический смех не прекращаются, но все увеличиваются, и к ним еще прибавляются стоны, оханья от «впрыснутого» кушанья… Многие несчастные положительно не выдерживают этого «единственно-рационального» лечения: они катаются от боли с полчаса по полу, плачут, бьются на кровати, проклинают докторов, костят свою подлую «жисть»… И этот Дантов ад повторяется изо дня в день!

Чтобы «заштопать» на время недуг, требуется, по крайней мере, 25–30 впрыскиваний!..

Перед обедом и перед вечерним чаем «девиц» пускают гулять в сад, или, вернее, на двор, усаженный тощими деревцами. В этом же саду гуляют и больные мужчины, но только в другое время…

Как велико стремление этих, почти совсем замученных жизнью, женщин к «мужчинской породе», можно заключить из того, что и здесь, в больнице, завязываются «платонические» знакомства!

«Встречи» сначала происходят на «расстоянии», у открытых окон, из которых выглядывают любопытные лица: «девочек» — при прогулке «мальков», мальчиков — при моционе «девочек».

«Далекие», но вместе с тем близкие «душки» ищут друг друга глазами, объясняются ими и в конце концов пишут письма и при бдительном сиянии очей «возлюбленных» закапывают их в импровизированный почтовый ящик — в землю. Таким образом, происходит обмен мыслей и симпатий между этими обездоленными людьми…

Ко всему может человек привыкнуть. К дурному, говорят, он приучится даже скорей. Сносила, по привычке, «боли впрыскиваний» и Клавдия и во время отдыха, один раз в неделю, когда ей прописывалась ванна и «лечения» не было, она даже тосковала по мукам.

Льговская много читала… «Благотворительницы», заботящиеся об участи падших женщин, обильно снабжали больницу книгами и, кажется, этим заботы их и оканчивались.

Клавдии попалась какая-то книга, очень напомнившая ей содержанием время ее юности, ее чистую первую любовь к Смельскому. И первый раз, под влиянием «теплых слов», Льговская поняла весь бессмысленный ужас своего существования, всю стихийную грязь ее злобы к дорогому, милому художнику!.. Ей стало до безумия жалко себя и осквернения памяти покойного друга… Первый раз в жизни Клавдия заплакала чистыми, омывающими «сумрак» души слезами.

— Наверняка, — шептала Клавдия про себя, — он сгнил теперь совсем, а я вот, живая, гнию еще… «Как ни плоха жизнь, но все-таки лучше мыслить и чувствовать, и предоставить мертвым оплакивать своих мертвецов», — вспомнила Льговская любимую фразу Смельского. — Но не ошибался ли он?

Думы о Смельском не покидали уже Льговской все последнее время лежания ее в больнице.

— Ну, Клашка, задумалась! — говорили девицы. — Скоро, стало быть, на волю к «мамаше из простокваши» вылетит.

Простоквашей девицы называли все «веселые» переулки.

Действительно, болезнь пряталась в нутро довольно тщательно и быстро. Клавдия была назначена на выписку.

Явившись домой, в свою комнату, и встреченная радостными возгласами товарок, Льговская порядком наугощалась и кутеж продолжала целую ночь, то с одним, то с другим гостем. Мысли о покойном художнике как-то испарились из головы Клавдии, и она с наслаждением вознаградила себя за месячное воздержание и всецело занялась утолением своих дремавших «насильно» в больнице инстинктов.

Но, как после бури наступает тишина, так после страшных оргий Льговская еще сильней почувствовала опять бессмысленный ужас своей жизни и беспросветного мрака грядущих бедствий.

«Долго ли дойти до такой нищеты нравственной и телесной, — размышляла Клавдия опять рано утром, после первого дня “свободы”, — чтобы просить кавалеров взять ее любовь за бутылку пива!»

Такую комбинацию она слышала в больнице из уст еще не старой, 30-летней проститутки, которой болезнь слегка «контузила» нос!

Вместе с этими печальными истинами, легко могущими доказать свою правдивую силу и осуществимость, с Клавдией снова были неразлучны мечты о смерти и дорогом покойнике.

Льговской страстно и сейчас же захотелось, не отлагая желания на долгие сроки, поехать на Ваганьково кладбище, на одинокую, всеми брошенную и забытую могилу художника. Клавдия упросила «мадам» отпустить ее сходить в город по одному неотложному делу… Содержательница нехотя согласилась отпустить Клавдию, и так принесшую «дому» своей болезнью столько невознаградимых убытков.