Московская Нана
(Роман в трех частях) - Емельянов-Коханский Александр Николаевич - Страница 11

Первый «гнев» Клавдии обрушился на знаменитого живописца. Услышав его рассказ, что только благодаря ему имя Смельского, как творца «Вакханки», не умрет в истории русской живописи, молодая девушка еще более возненавидела профессора.

— Вы, стало быть, первый виновник моего несчастия, — говорила она профессору со многозначительной и очаровательной улыбкой. — Хорошо, я постараюсь вознаградить вас!

Свое слово Клавдия скоро сдержала. Разорив совершенно пожилого донжуана, заставив его заплатить за покупку «Вакханки» старикам покойника, она немедленно отогнала его от себя.

Профессор был очень скуп и, увидя себя на закате дней нищим и притом еще так осмеянным за «лучшее проявление своих старческих чувств», предпочел бытию — нирвану…

Клавдия только улыбнулась, услышав о внезапной смерти своего покровителя. Она скоро успела снова хорошо устроиться, заманив в свои популярные и отчасти обагренные кровью сети сына известного московского архимиллионера Полушкина, двоюродного брата ее гимназической подруги Нади Мушкиной. Полушкин был единственный наследник и горячо любимый сын своих «маменьки и тятеньки». Родители в нем души не чаяли, а он относился к ним довольно холодно, и после окончания курса в коммерческом училище постоянно «шатался» для «образовательных» целей по заграницам. Однажды он явился из своего «путешествия» в таком виде, что «опытный» папаша сразу заключил, что это образование кафешантанное и решил дорогого сынка впредь «учиться» за границу не пускать. Но «дитю» тосковало, худело без «наук», и любящие родители вновь отпускали его в «Европию». Большие бы деньги они дали, если бы кто-либо мог удержать его в Москве. Ничего бы, как говорится, для себя не пожалели. Их желание скоро сбылось. Проглядывая как-то раз один дорогой журнал в Париже, молодой Полушкин натолкнулся на воспроизведение «Вакханки» Смельского.

«Где я видел эту очаровательную девушку? — подумал Полушкин. — Кажется, у Самьевых, где живет моя двоюродная сестра, Надя Мушкина, состояние которой так бесцеремонно прикарманил опекун, муж моей сестрицы Полусовой… Неужели это она и в таком виде?!»

Сомнения Полушкина рассеялись, когда он прочел описание «Вакханки» во французском журнале. В нем довольно бесцеремонно рассказывалась жизнь Клавдии Льговской, были намеки на ее поведение и ее жертву-профессора.

По приезде в Россию, Полушкин сумел найти Клавдию и предложил ей свои услуги. Клавдия в то время возилась с каким-то «небольшим» артистом Большого театра, успевшим ей порядком надоесть как своей «вулканической» страстью, так и отсутствием «аппетитных» денег. Она если не с любовью, то с удовольствием отдалась новому чувству и приласкала молодого миллионера… Фамилию его она помнила по рассказам Нади Мушкиной. Эта товарка, как и другая, Синичкина, вышедшая теперь замуж за жалкого литератора «либерального» лагеря, Елишкина, не бросала Клавдию и не гнушалась ей. Была только разница в отношениях этих двух гимназических подруг к Клавдии: Мушкина к ней ходила бескорыстно, а Елишкина всегда с целью занять денег, чтоб пополнить ничтожный заработок ничтожного либералиста. «Писатель», конечно, понимал, на какие он средства шикует, но, будучи одинаковых убеждений с Буйноиловым, притворялся, что не знает этого. Он также собирался праздновать свой юбилей.

Клавдия скоро, по совету папаши Полушкина, была переведена в роскошный дом на Поварской. Молодой человек окружил ее сказочной, но немного безвкусной обстановкой.

Лестница, ведущая в «рай», была украшена тропическими растениями. В передней, вместо вешалки, стояли медведи на подставках; во рту «мертвые» звери держали крюки для вешания платья. Квартира состояла из трех комнат: зала, столовой и спальни, где висел над кроватью портрет Смельского…

Клавдия положительно околдовала недалекого Полушкина; его некрасивое лицо с «львиными» усами выражало страшную муку, когда на все его просьбы «жить только с ним», «вакханка» отвечала: «Этого нельзя: я очень добра и не могу обидеть понедельника, вторника, среду, четверга и тебя — мою пятницу!»

Днями недели Клавдия называла своих поклонников. Она каждого принимала в свой день и проводила с ним время. Если кто-нибудь из них «протестовал» против такого порядка, Клавдия, не желая стеснять своей свободы, безжалостно отказывала ему от дома, и никакие просьбы не могли помочь провинившемуся тирану вернуться в объятия Клавдии. Однако, Полушкин представлял исключение: он пользовался и воскресеньем, и субботой, днями «отдыха» возлюбленной, хотя и носил официальное прозвище «пятницы». Миллионы Полушкина и заботы о Клавдии смягчали «непреклонную» волю вакханки, и она богачу многое прощала. О полной же монополии его на ее ласки она просила и не помышлять. «Маменькин» сынок терпеливо переносил капризы Клавдии, боясь окончательно потерять ее; притом, воскресенье и суббота были также отданы ему, так сказать, вне абонемента и смиряли его норов, заставляя гордиться этой исключительной «привилегией».

Клавдия полулежала в гостиной на кушетке, одетая в какой-то фантастический костюм. На коленях у ее ног валялся «четверг», известный фельетонист Наглушевич. Он пришел к ней сегодня в пятницу. Это было нарушение уставов Клавдии, и она на все его страстные просьбы отвечала отрицательно и просила оставить ее в покое. Сейчас может явиться Полушкин и произойдет столкновение «поездов». Вакханка же была исправный стрелочник и не любила «крушений».

Ее насмешливое, молодое и по-прежнему прекрасное лицо сделалось еще более удивительным по своей привлекательности: зрелость наложила на него особый отпечаток. Губы стали еще полнее и чувственнее, а полунагая, не прикрытая тканями высокая грудь еще пышней и рельефней. Она нарочно, дразня фельетониста, смотрела на ее колыхание.

Царило полнейшее молчание.

— Отворите форточку и уходите вон, — сказала она «четвергу». — Сейчас явится «пятница».

Наглушевич послушно окончил свое «коленообразное склонение» и подошел к окну.

Струя свежего весеннего воздуха, вместе с великопостным благовестом, ворвалась в напоенный сладострастными духами «уголок» вакханки и заговорила, что где-то происходит другая, возвышенная жизнь, с другими, полными глубокого значения, явлениями… Фельетонист взглянул из открытой форточки на прозрачное голубое небо и перекрестился.

— Для меня это ново! — воскликнула удивленно Клавдия Льговская. — Вы, Наглушевич, верующий! Я не могу допустить, что глубокая вера могла находиться в сердце такой бесструнной балалайки, как вы!..

— Да, я человек верующий, — ответил с непритворной грустью Наглушевич, — как это ни странно! Я никогда не сажусь за работу, не перекрестившись…

— И потом, — сказала Клавдия с ехидной улыбкой, — в своей «работе» высмеиваете все, что свято и дорого каждому человеку! Простите, — это фарисейство…

— Может быть, но это так. Мы — люди, мятущиеся без всякого устоя… Редко кто из нас может отвечать за свои действия… Среди нас очень мало неискренних… Мы зарабатываем громадные деньги… Нам хорошо платят за флюгерство… Издатели принуждены, чтоб оплатить нашу «беспардонную бойкость» и устоять на месте, шантажировать всех, кого можно, особенно заведения вроде, например, г. Декольте, где все, — искусство, вино и женщины, — соединяется для того, чтобы пить «дурацкую» кровь. Вы, я думаю, читали «полемику», как попался мой издатель…

— Глупенков, — подсказала Клавдия, — как же, читала, но погодите…

Разговор так заинтересовал хозяйку, что она, забыв о «столкновении поездов», уже не гнала от себя фельетониста.

— Скажите мне, вы богаты или будете обеспечены за свое «близкое» участие в «сих темно-коричневых делах», как вы выражаетесь?!..

— Какое! мы все ставим на карту… Совесть, честь, убеждения, — все продаем и все-таки умираем нищими. Мало кто из нашего брата нажил состояние… Особенно из истинных «флюгеров»… Я знаю только одного журналиста- богача, издателя «Новой стези», но ведь он исключение, а потом и ничем «открыто» не гнушается. Он откровенно заявляет, что сотрудники его, с позволения сказать, жулики, а где ему прикажете достать честных людей? Далее, честные люди и не выдержат его ежовых рукавиц, и так обманывать публику не сумеют!..