Мю Цефея. Только для взрослых - Давыдова Александра - Страница 4

Все эти предположения сопровождались изображениями, похожими на средневековые гравюры, где гигантская белая моль выбиралась наружу из жирной гофрированной личинки. У личинки почти не было глаз, или их просто не нарисовали. У моли же глаза имелись, и взгляд их мне никогда не нравился.

***

В общем, я, скрестив пальцы, шел вперед в надежде найти окса… а дальше как повезет. А везение мне было просто необходимо. Да черт подери! Мне бы найти эту бестию, а там я или просто так ее трахну, или уговорю размножиться, или заставлю, или не знаю что… Но мне нужен! Необходим этот ролик. Где ты, моя Ева? Твой Адам ищет тебя в райских кущах.

Летачок, как и обещал, я бросил возле водопада. А чип геолокации прицепил к таррийскому сурку — не нужно мне сейчас лишних наблюдателей. С тропы сошел почти сразу, направившись в чащу, которая, впрочем, оказалась не такой уж непроходимой. Все-таки Заповедник — не дикая планета, егеря даже заброшенные участки стараются держать в порядке.

Два дня и две ночи прошли без приключений. Крупных хищников тут не водилось, а мелочь старалась не попадаться на глаза. Правда, где-то ближе к рассвету второго дня пришлось подрезать хвосты дюжине хер-лупиков (в энциклопедии они называются степными волками Гарно, по имени парня, что их нашел на Великии, когда она не была Великией а называлась еще одной жопой мира под номером 09789787). Маленькие, похожие на земных волков твари обладали просто гигантскими тестикулами и агрессивным нравом. Хер-лупики — точное название. Я вспомнил одного из наших ребят, взявшего себе псевдоним Хер-лупик — добрый пацан, но шары у него действительно гигантские.

К полудню третьего дня я затосковал — оксов не было. Все скудные (я, кстати, скачал из сети всё, что смог) сведения подсказывали, что иду я верно, двигаюсь по низинам, вдоль реки, далеко от искусственных троп. Оксы предположительно жрут насекомых и хвощ — этого добра здесь было достаточно. Предпочитают прятаться под корягами — коряг я за эти три дня видел столько, что мог бы вполне пилить дизайнерские кресла. Коряги, мошка, овраги, жесткая трава — всё наличествовало, кроме долбаных (точнее, еще недолбаных) оксов. Я было потерял надежду и даже собрался звонить молчащему все эти дни Снуки, чтобы он хоть как-то меня поддержал или, наоборот, еще больше расстроил, но тут мне попался на глаза овражек, на дне которого просто обязаны были гнездиться когтеглавы. «Ладно. Пойду пожамкаю мелочовку на камеру, хоть что-нибудь привезу», — решил я и прыгнул, надеясь на то, что три четверти от земной гравитации сделают мой прыжок легким.

Я буквально перелетел через нее… него? Нет, пожалуй, через нее.

Поднялся, обернулся посмотреть, что это там такое мягкое и противное изменило траекторию моего замечательного ловкого прыжка и почему я не разглядел это сверху.

— Боль? Боль… Любовь… на-а-а-а-ах-х-х-х. — Белесая щель рта растягивалась почти по всему диаметру верхнего утолщения. По морщинистому телу то и дело проходила судорога, каких-либо конечностей я так и не заметил. Правду говорят — нет у оксов лапок. В общем, передо мной лежала огромная кожаная гусеница. Говорящая гусеница. Вздыхающая жалостливо и хлипко, как рожающая первый раз человеческая шлюха.

— Боль ах-ха-а-а-а-а. Недолга-ах. Помощь. Подо-о-ойди…

Как бы правильно пояснить? Как бы подобрать точное слово для того, что я в тот момент чувствовал? Такое слово есть, но мама разбила бы мне за него губы, а отец задницу. Я, конечно же, сразу понял, что нашел то, что искал. Я возликовал, что мне снова повезло, удивился тому, что окс оказался куда противнее ожиданий. Но то, что окс говорит на лингве, причем осознанно… к этому я был не готов. Хотя и знал, что оксы условно-разумные. Все равно — это шок. Это всегда, знаете ли, шок, когда с тобой говорит большая гусеница.

И я не знал, что ответить, поэтому просто присел на камень рядом с оксом, достал протеиновый батончик из рюкзака и принялся жевать. Все это время налобная камера у меня работала, но не такой ролик хотел бы я подарить миру. Совсем не такой.

— Ка-а-ак имя-я? — согласно содрогнулась туша. И я тоже дернулся, как будто повторяя своим телом ее дрожь. — Да-а-а.

— Имя? А… Ну… У тебя метаморфоз же? Ты рожаешь да? Ну детеныш будет скоро? — Я совершенно не понимал, как себя вести. За годы путешествий я встречал разумных «ксеников», но все они были гуманоидны и говорили совершенно нормально без этих придыханий, хлюпаний и истошных подергиваний тушей.

— Аха-а-а-а-аха-а-а, детеныш? Да. — В животе окса что-то лопнуло, словно сломалась тонкая пластиковая перегородка между отсеками, и краем глаза я заметил, что шкура в этом месте стала тоньше, суше и словно бы прозрачнее.

— А долго еще?

— Вехе-е-а. Я имя звать Вехе-е-а.

— А я Мистер Икс. Ну… — я замялся. Исправился. — Саша я. Саша — имя.

— Саша-а-а.

Камера во лбу работала нон-стопом, но на всякий случай я сделал с сотню обычных снимков и установил планшет между ветками какого-то колючего куста так, чтоб, когда «начнется» метаморфоз, окс попал в кадр целиком. Желательно вместе со мной. Я чувствовал себя героем и подлецом одновременно. Я утешал себя тем, что сейчас я делаю для науки, может быть, столько же, сколько в свое время сделал Дарвин. Или больше?

Я презирал себя за то, что рядом со мной от боли корчится живое существо, а я думаю только об одном. О рейтинге, мать его.

А еще меня терзало любопытство и желание узнать, что же будет дальше.

— Знаешь, что дальше, Саша-а? — Вехеа произнесла это отчетливо, без хрипа. У нее был хороший женский голос. Пожалуй, контральто — не разбираюсь в этом.

— Нет.

— Бо-о-оль. — Снова раздался такой треск, словно внутри гусеницы ломалось и хрустело что-то пластиковое и еще немного стекла. — Любо-о-овь.

— Может, тебе надрез сделать или еще что?

— Не-е-ет… Аха-а. Не уход-ди-и-и.

Ближе к закату Вехеа замерла. Шкура ее стала хрупкой. С нее начала осыпаться не то перхоть, не то пыль. Я сидел поодаль на камне, так чтобы врубить планшетную камеру, едва «начнется». Врубить камеру, сорвать с себя одежду и начать работать. Впрочем, на коленях я все же держал ружьишко с транками, чтобы выпустить в то, что сейчас вылезет наружу, всю обойму, если оно вдруг попрет на меня, плюясь ядом или огнем. Кто их знает — этих оксов.

— Да, сейчас! — Я вздрогнул от неожиданности. Вехеа молчала уже часа два.

Мотор! Экшн.

— Извини, девочка. — Я нажал на «КАМЕРА ВКЛ.» и отточенным рабочим жестом сорвал с себя ветровку, расстегнул пуговицы на белой (я люблю работать в белом) рубашке, взялся за ремень…

Она лопнула с треском через полторы минуты. Я уже стоял абсолютно голый и понятия не имел, долго ли мне еще тут болтаться перед камерой без штанов, подкармливая собой местную голодную мошкару. Нет. Долго ждать не пришлось. Вехеа лопнула. Продольная трещина рассекла ее брюхо и обнажила утробу. Я шагнул вперед. Нагнулся над трещиной, заглянул в чрево. Внутри гусеницы, точнее, внутри оболочки копошилось белое. Белоснежное. Невероятное. Я, периодически поворачиваясь к камере то боком, то задом, принялся выковыривать, выпутывать из скользких нитей ненужных уже внутренностей нечто, шепча всякую хрень и матерясь — потом Снуки наложит нормальный звук. Нечто выбралось наружу, пискнуло, крылья снова свернуло на прозрачном теле. И вдруг меня окатило… Как бы вам пояснить? Не страстью, нет, хотя стояк случился такой, что позавидовал бы весь цех. Меня окатило любовью, блин! Любовью. Воздух со свистом вырывался из моего горла. И я напрочь забыл, что я лучший в мире порняк, снимающий крутейшее в мире порево. Да я обо всем забыл.