Мю Цефея. Только для взрослых - Давыдова Александра - Страница 10

Поведение окружающих будто бы само взывало к моему вниманию. Это походило на мистерию, что ожила, едва я — нужный зритель — оказался внутри происходящего. Только и оставалось, что сновать меж хижинами бедняков, огородами, коренастыми домами. Я сделал круг и снова оказался на въезде, где граф и староста по-прежнему вели беседу, только оба едва дернулись, как бывает, когда пристально следишь за чем-то, а потом изображаешь беспечность. Словно они скрывали уже нечто от меня…

Я заметил, что вывеска кузнеца (а тот всё стоял чумазым изваянием) — это две собачьи лапы. Должно быть, есть и недостающие части, раскиданные по деревне. Тогда же мимо меня пятясь и гуськом прошли дети, девять неулыбчивых подростков, я заметил, что лица их покрыты не то грязью, не то коростой, светлая шерстка словно бы прилепилась к ним, как кошачий колтун.

Когда завыл юродивый в бушлате на голое тело, это было уже слишком.

Гиона Густаф, имперский консультант, распознал знаки.

Вояки жались друг к другу. Староста уперся коленями в грудь графа, бормотал тому в лицо, роняя слюни. Капитан рвался, но стража обхватила его терновым кустом — так безумца оттаскивают от пожарища, где гибнет его семья!

Напротив ошалевшей стражи возникли три чернявые крестьянки. Обнялись, подобрали платья, обнажив волосатые ноги, — и завыли. Кузнец присоединился к ним, свесив бороду так, что закрыл лицо старосты — который оставил графа лежать ничком. С ужасом я узрел: Штимеру откусили нос. Дети побежали и спрятались под подолами матерей. Весь люд сбегался к площади и лепился в одну рычащую напротив нас толпу.

Какой-то неестественный ветер с гудящим звуком сорвал палатку — и движением волшебника набросил ее на людскую массу.

— Мой господин! — взвыл Жак, подражая этим людям.

Мой слуга, мой верный друг — он всё понял верно.

— Держи карету, старый плут! Ведьмы Узбинки терпеть не могут оборотней! Но сначала помоги мне раздеться! Пока не поздно…

Я сбросил камзол, панталоны, треуголку, пулены и голышом побежал к тому, что ворочалось под пологом. Оно возвышалось над нами, и, судя по массе всех этих людей, оно стремилось превысить крепостную стену. Что могло разорвать на части дружину и оставить огромный волчий след на лугу?

В деревне под холмом жил коллективный оборотень.

Коллективные оборотни проявляются только в сплоченных и исторически сложившихся сообществах. Последний раз я сталкивался с ними в прошлом веке, когда Орден Кубка и Зари встретился мне в окрестностях Майнсхельда. Немалую роль в этой магии играют неизменность обычаев, родственные связи, герметичное бытование.

Каждый в той семье имел двойную тень. При мне кто-то перепрыгнул задом через пень, а староста распознал во мне говор столичного жителя — я прикидывался пилигримом, следующим из Святой Земли, — и это его насторожило, хотя в том была и некая ирония. Тамошний староста тоже отличался волосатыми ушами, ими можно было цепляться за ели, но то к делу не относится.

Убить коллективного оборотня можно только вторжением.

Invasio ad penetrare.

А вторжение — это любовь.

Когда я вторгался в дитя ночи, мы во многом были на равных. Несмотря на то что моя кровь бурлила от страсти и возвышала меня, а он был холоден и жалок, повержен. Я проталкивал свою любовь, я закрывал глаза и видел холодную пустошь на месте крепости и лишь несколько теплых сгустков — то были чудовища, нелюди, пороки, нашедшие земное воплощение. Моя догадка — моя амурная подзорная труба — вела к ним. Рожденный с трагическим изъяном, этой фатальной тягой к тварям определенного сорта — я не мог ошибаться. Мир был почти обесчудовищен, и каждая тварь для меня являлась магнитным полюсом, знаком звезд, утраченным граалем!..

Теперь же все мое тело стало вторжением в область извращенного дикого.

Десятки деревенских жителей выворачивались из людских тел, обращаясь в единый гигантский организм. Я тонул в людском субстрате! Глаз к глазу, печень к печени, кость к кости — и лишь я был смертельным инвазивом, и чужое тело отторгало меня изо всех сил. Меня лишили воздуха. Меня облепили смрадные внутренности. Мою личную память приобщали к памяти общей — событиям глубокой старины, когда оборотничество было частью выживания. Я чувствовал счастье, ибо никогда после материнского чрева не был близок к нутру порождающему, нутру переваривающему, к хребту, ребрам и легким. Я никогда не был так близок с людьми! Меня никогда так не любили, никогда так не стремились поглотить, растворить, воспринять!..

Хочешь выжить среди пустоши, полной диких животных, объединись в хищное племя! Теснее, еще теснее! Общая гортань, единый скелет, одно на всех дыханье! Эмблема деревни — разъятый пес, а точнее, волк — становится правдой, сутью.

В эту суть я воткнулся сталью его величества. Моя личность в общей копилке не уживется! Моя служба беспорочна, грани ее слепят. Солнце его величества! Скипетр, о, имперский скипетр!..

Я слышал, как далеко-далеко от ушей, залитых кровью, и невидящих глаз, в желчи и сукровице, там снаружи оборотень зашелся предсмертным воем — и взорвался. Я, выпадыш из страшной утробы, был пронзен его предсмертным эхо…

Когда Жак протрет мои глаза, я увижу последствия своего геройства.

Всю деревню будто пропустили через мясорубку, и только огромные следы на размокшей от грязи дороге напомнят о том, кем мы были.

От недостатка воздуха перед глазами у меня мелькали пятна. Одно из них всё увеличивалось в размере, напоминая стрекозу. Трава вокруг меня льнула к земле. Внезапно поднялся ураган, взъерошил мне волосы. Жак что-то кричал в сторону, а на стену предвечернего леса, мертвого, плоского, как крашеный задник театральной постановки, бросали отсветы невидимые мне огни; они собирались осьминожьими щупальцами или русалочьими хвостами сирен, сирен, сирин, силин…

Я вновь лишился чувств.

— Вот и славно, от так от, — бормотал Везалий.

— Где я?

— В крепости. Вы почти дома.

Я обнаружил, что лежу на узкой кровати. Это была палата графского лекаря. Вдоль стен возвышались стеллажи с манускриптами. На длинном столе в пламени свечей сверкали хирургические инструменты. Почему-то грудь, бедра, щиколотки мне стягивали ремни. Я был гол.

Я ощутил болезненную эрекцию, словно мгновенно перенесся в эпицентр страсти, и тут же понял, что подлинным злом в крепости был Везалий.

— Это вы не дали возлюбленному Марии умереть.

— Браво, милорд.

— Вы дали ему вечную жизнь мертвеца. Вы сочетали их браком, — я вспомнил картину юнца. — Вместе с тем с этой жизнью вампир получил и обязательство — служить графу, так? Поэтому отсюда разносятся слухи о монстре, которым управляет граф, чтобы запугивать свой народ. Как слаженно работает ваша миссия…

Везалий рассеянно улыбнулся и отошел от стола. Я поднял голову — они лишь и была свободна — и увидел, что на столе его лежит вскрытый труп карлика. С огромной шишковатой головой и верблюжьими ступнями. Перчатки Везалия по локоть в крови. На шее висел амулет, с виду — крохотный клавесин, собранный из фаланг пальцев.

— Значит, это вы — последний монстр, — сказал я. — Что это?

— Манаграф. Он показывает, как вы преисполнены маной. Больше чем кто бы ни было. Вас, милорд, непременно следует разъять на части и изучить…

Он взглянул на мое качающееся от напряжения достоинство — и вдруг смутился. На миг Везалий прижал руку к уху и судорожно вздохнул.

— Вы не просто лекарь, Везалий. Я слышал о вас в своем ведомстве. В отчетах, что я изучал, прежде чем отправиться, сказано было: нечистая сила способна рвать на части все живое. И знаете что? Это ведь не оборотень был — там на тракте? Конников порвала ваша мощь.

Я кивнул на бурые внутренности, свернувшиеся на деревянной доске в ногах карлика.

— Вы энергию извлекаете из самих внутренностей — и ею бьете по своей цели, ведь так?