Сердечные риски, или пять валентинок (СИ) - "Awelina" - Страница 48

И не без причины Вадим не стал прояснять произошедшее утром, отказавшись от поездки со мной на семинар по эффективности продаж. Он понял сам, как далеко все зашло, как все неправильно? Показал это мне таким образом, деликатно, не попытавшись словесно оформить то, что задело бы самоуважение нас обоих?

Сердечный риск. Жестокий, непростительный самообман и путаница. И в очередной раз выстроенный вокруг них мегаполис надежд с шумящим в нем захватывающим карнавалом эмоций.

Холодной рукой стерев мокрые дорожки с щек, я тяжело поднялась с дивана и, щелкнув выключателем, на секунду ослепнув от брызнувшей светом люстры, забрала из прихожей сумку. Телефон сел еще днем, его требовалось поставить на зарядку.

Я вернулась к нему через несколько минут, умывшись, переодевшись, включила и обомлела от количества пропущенных от Люси звонков. Дрожащими пальцами я набрала ее номер.

Мама… Неужели?.. Еще утром все было хорошо, они ждали выписки…

— Аришка! Моя ты хорошая, милая, чудесная! Мое солнышко, — с надрывом заворковала Люся в ту же секунду, как произошло соединение, и вдруг всхлипнула. Помертвев, я осела на диван.

— Что с мамой? — спросила, еле шевеля губами.

— Все отлично, просто превосходно. Выписали. Теперь не разрешаю даже ложку самой держать, — сестра говорила глухо, сквозь слезы, проглатывая слоги. — Это все твое письмо. До сих пор действует. Я плакала, когда прочла, Русик даже совал успокоительное.

Не ожидала, что она так остро отреагирует…

— Давно надо было все сказать.

— Да-да, — поспешно согласилась Люся, шмыгнув носом. — Понимаешь, я привыкла, что ты всегда такая… собранная, сдержанная, уверенная. Ты ведь никогда не обнажала душу, что ли… Ни мне, ни маме. А тут целая громадная страница. Аришка, я тебя люблю. Очень-очень! И пусть ты его не принимаешь, не хочешь… ну, того, что происходит, этих перемен, плевать. Все равно люблю. И буду любить.

Я молчала, слушала сбивчивые, обгоняющие друг друга фразы сестры, умудряющейся в одно предложение втискивать обилие разнородной информации: уверения в своей любви ко мне, жалобы на упрямство и несговорчивость мамы и смех по поводу того, как глупо она обожглась сегодня на кухне, — слушала и вспоминала Менделеевск, его узкие улочки летом, словно бы заболоченные тенью, наш дом, двор с покосившимися качелями и разросшимися тополями, каждый июнь забрасывающими своим пухом всю округу.

Надежная сень детства. Туда так приятно возвращаться, когда на душе у тебя спокойствие, но так горько, когда все рассыпалось в прах.

— Так когда ты вырвешься? — поинтересовалась Людмила, заканчивая разговор. — Мама тоже очень ждет.

Ждет. А чего жду я? Решение ведь уже принято.

— Пока не знаю, — неспешно ответила я, планируя, намечая. — Очень возможно, что уеду уже послезавтра.

— Как? Так быстро раскидаешь всех своих промоутеров, а тренинги к черту пошлешь? — Люся хихикнула.

— Нет. Напишу заявление об уходе.

— Что?.. Ты чего? — сестра задохнулась, смолкла.

Свободной рукой я сняла заколку с волос, помассировала затылок, провела рукой по лбу. Устала так, что даже не могла удивиться факту: в кои-то веки что-то заставило Людмилу лишиться дара речи.

Долгое мгновение сестра молчала, затаив дыхание, после тихо, будто опасаясь чего-то, спросила:

— Но почему?

Пожалуй, единственный вопрос, на который в данный момент времени я имела ответ.

— Разобралась, что пока мое место с вами, дома.

***

Как часто, наблюдая за чьей-то судьбой, я отмечала: вот он — шаг, последствия которого стали разрушительными, шаг, уводящий куда-то в тень, в сторону, шаг, рассматривая который с расстояния времени, удивляешься, как он мог быть совершен? Теперь подобный шаг был и в моей судьбе.

Пока ехала на работу, пока определяла, какие именно дела предстоит завершить, чтобы не оставить после своего ухода неразбериху, я постоянно возвращалась к мысли, как сложилось бы, не остановись тогда трамвай на Селезневской или остановись, но двумя-тремя минутами позже? Опоздала бы я тогда на собеседование? И если да, то прошла бы его, изначально зарекомендовав себя непунктуальной? А если бы получила эту работу, прибыв вовремя, подготовившись, едва бы сблизилась с исполняющим обязанности руководителя, смотрела бы на него как на человека, в отношениях с которым необходимо придерживаться строгой субординации, как бы привлекательна ни была его внешность, сколько бы обаяния ни заключалось в улыбках и взгляде серых глаз.

Зерно ошибки в том, что первое впечатление о Дмитрии Савельеве я получила как о мужчине, чье общество взволновало и растрясло мою упорядоченную, сбалансированную вселенную, а не как о своем начальнике.

И может быть, в судьбе Вадима тоже был такой же роковой шаг, когда он уехал в Петербург улаживать проблемы, с которыми должен был справляться Дима. Ведь останься он в столице, насколько вероятно, что именно он в тот день заметил бы меня, голосующую на остановке, и предложил бы подвезти? Именно его я бы повстречала. Без всякого сравнения с младшим братом. Без развеянных иллюзий, списка сожалений и обвинений самой себе, без яда гуляющих по офису слухов.

Вспомнилось, что мне ведь приснилась та никогда не имевшая место в реальности поездка. Накануне моего отъезда в Менделеевск. Снилась и улыбка Вадима — вот ее я увидела в реальности, когда он посадил меня на поезд, стоял на перроне и смотрел на меня…

Открывая дверь офиса, я заставила себя оставить за порогом душившие меня образы и вопросы, а вместе с ними и чувства разбитости и разочарования. Сейчас для них не время и не место, зато время и место полной концентрации на работе и на своем увольнении.

Я написала заявление сразу же, но попасть с ним на прием к руководителю получилось лишь к одиннадцати часам, до этого у Вадима Евгеньевича проходило какое-то совещание.

Дверь его кабинета была приоткрыта. Следовательно, он свободен и может уделить время любому сотруднику. Постучалась и, услышав краткое «войдите», шагнула внутрь.

Мне казалось, я настроилась, хорошо подготовилась к этой встрече и предстоящему разговору, казалось, что получилось выморозить все мысли и эмоции, оставив лишь цель… Только казалось. Никакого хладнокровия. Оно ушло, стоило мне взглянуть на него.

Я сразу же поняла, что офиса на ночь он не покидал. Растрепанный, неопрятный, на щеках и подбородке темнеет пробивающаяся щетина, так четко выделяя рот. Он был без галстука, а пиджак повешен на высокую спинку кресла. Две верхних пуговицы сорочки цвета слоновой кости расстегнуты, рукава закатаны до локтей, обнажая приковавшие взгляд крепкие мускулы предплечий и запястья.

Он кинул на меня усталый взгляд — никакого тепла в глазах, никакой улыбки. Безучастно кивнул в знак приветствия и, небрежно махнув в сторону кресел у бриффинг-приставки — мол, можно присесть и подождать — вернулся к монитору и телефонному разговору:

— Да, это есть. Читай, что там дальше.

Три-четыре минуты он что-то набирал на клавиатуре, сосредоточенно прислушиваясь к своему собеседнику на том конце линии, перемежая работу на компьютере краткими резюме или вопросами.

А я ждала, крайне напряженная, сидя на краешке стула, держа спину прямо и стиснув руки, лежащие на столе, так, что онемели пальцы. Смотрела в окно, в тоскливый грязно-серый день, обзор сегодня не загораживали жалюзи, сдвинутые в стороны. С изумлением увидела, что капает с крыши. Снова капель, а я даже не заметила сегодня этот очередной шажок весны, постепенно выживающей зиму, не заметила, тепло было сегодняшним утром или холодно, ветрено или приятно и тихо — слишком погрузилась в себя.

В кабинете пахло кофе — грязные чашки, выставляя белоснежные фаянсовые бока, громоздились на подносе у самого края бриффинг-приставки. Сквозь доминирующие теплые басы кофейного аромата пробивались нотки мужской туалетной воды: кедр, чуть-чуть ментола… Кажется, именно этот сладковато-будоражащий запах улавливала, когда он находился слишком близко…