Русский характер
(Рассказы, очерки, статьи) - Терехов Николай Фёдорович - Страница 5

Светало. За полосой пшеницы артиллеристы увидели широкий скошенный луг, заставленный стожками сена. Агренков вышел из машины, позвал к себе сержантов — командиров орудий.

— На лугу будем дневать, — сказал он. — Лесок да балочку, конечно, найти можно, но туда и немец норовит, а тут место открытое.

— На последнюю дневку? — спросил сержант Хвастанцев.

— Да, на последнюю.

Орудия развернули в сторону дороги. Гаубицы и машины укрыли сеном, по-хозяйски причесали стожки, и на лугу опустело.

Расчет сержанта Хвастанцева укрылся в одном стожке с ячейкой управления батареи. Наводчик Бабичев принес откуда-то молодой тополек и привалил им копну, чтобы случайный вихрь не раскидал пухлого сена. Все замерло, и только дозорные ползком пробирались на посты, да шуршало сено под бойцами, маскировавшими орудия. В расчетах все были на боевых местах: наводчики — у панорам, заряжающие — у замков орудий, снарядные — у ящиков с боеприпасами.

Сержант Тасеев, скинув гимнастерку, ушел на разведку. Сержант Петраковский, командир отделения связи, склонился над разобранной радиостанцией и проклинал немецкую пулю.

— Сам виноват, что в запасе у тебя ничего нет, — сказал сержант Хвастанцев. — Нечего пулю винить, на то она и немецкая.

В успех Петраковского никто не верил — все ждали разведчика Тасеева. «Что он скажет? Что принесет?» Время шло, а разведчик не возвращался.

Над лугом шумным ветром пролетела стая молодых скворцов. Порезвясь в воздухе, она опустилась на стожок, обсыпала молодой тополь. Скворцы шумели неумело. Потом неожиданно смолкли.

Агренков, боясь спугнуть птиц, прикрыл глаза. Повеселели солдаты, в них появилось что-то ребяческое. Простым, чистым повеяло на них. Птицы вели себя настороженно, и казалось, вот-вот улетят.

Хвастанцев осторожно схватил комелек тополя.

— Сейчас турну, не выдерживает сердце голубятника, — прошептал Хвастанцев, но Агренков поднял палец и погрозил сержанту. А наводчик Бабичев восторгался:

— Вот это маскировка. Даже птицы не заметили.

Птицы принесли людям и забытье, и воспоминание о родных местах, и ощущение близости дома, хотя у каждого он был далеко.

«У всех ли у нас есть дом, — думал Агренков. — Птицы милые, послать бы вас в родной край с приветом».

Хвастанцев резко тряхнул тополек — и птицы взмыли в небо.

— Ух ты. Пошли, пошли…

Скворцы долго кружились над лугом, но больше не решались опуститься. Вот они высоко-высоко поднялись над землей и серым облачком потянули к селу, за околицей которого стояли ветряные мельницы.

Батарейцы переползли к комбату и, прислонясь к стожку, молчаливо расселись.

— Смотрел я на птиц, товарищ комбат, и вспомнил старую солдатскую песню, — заговорил Хвастанцев. — Разрешите спеть? — И он негромко затянул:

Бабичев и Петраковский подхватили песню сурово и печально:

И дружно, лишая песню грусти, тихо запели все:

— Сильная песня, глубокая, — передохнув, сказал Хвастанцев.

Артиллеристы пели вполголоса, вслушиваясь в смысл песни, стараясь представить неизвестные августовские леса, неизвестных русских солдат, решивших умереть, но не сдаться врагу. Пели и заглядывали друг другу в глаза, словно спрашивая: «Как, товарищ, ты чувствуешь себя?»

Но батарейцы не ждали помощи. И в песне было правильным одно: суровая правда, какую высказали люди, готовясь к последнему бою.

…Сержант Тасеев, скрываясь в подсолнечнике, пробирался вдоль дороги. Он часто останавливался, раздвигая лопушистые листья, и, вглядываясь вдаль, ко всему прислушивался. Ему то и дело попадались круговины земли, опаленной разрывами мин, перебитые стебли подсолнечников, не успевшие завянуть. Кругом были видны следы боя. Пытаясь понять, когда это было, Тасеев поднял с пашни оторванный лепесток подсолнечника, понюхал. «Бой был недавно, но когда?»

Тасеев вышел к дороге. Впереди — тихое поле, а за ним, под горою — село. Там-то должны знать, что и как. Тасеев хотел было снова скрыться в подсолнухи и оттуда продолжать разведку. Но вдруг он почувствовал какую-то неловкость, что-то задерживало его у дороги. Он тревожно стал озираться. И вот тебе: шагах в десяти лежал боец и медленно тянулся рукой к автомату. Приглядевшись к сержанту, он убрал руку под окровавленную голову.

— Браток…

Голос был слаб, а взгляд — настойчивый и зовущий.

Тасеев присел к раненому, поднял его голову и подсунул под нее свою пилотку.

— Наши-то, наверно, отошли к Перелазовской, — сказал он. — Вчера это было под вечер. Укрой меня, где погуще, а сам ступай. Мне на родной земле не страшно…

— Сам знаю, молчи. — Тасеев оторвал рукав нательной рубахи и забинтовал раненому голову.

— Идти можешь?

— Это куда же?

Появление раненого на батарее подняло всех на ноги. К стожку сена, где разместилась ячейка управления связи, ползком пробирались командиры орудий Жуков и Романенко, пришел артмастер старшина Шальнев.

Степной ветер доносил глухой гул артиллерии.

Комбат раздумывал только над одним: «Где прорываться? Где слабое место у противника? Немцы вряд ли создали позиционную оборону. Значит, нужно нащупать стыки в их боевых порядках и любой ценой прорваться».

Впереди, под крутой лесистой высотой, на берегу реки, лежало село; объехать его на машинах нельзя. Взять в сторону, к сторожевым курганам — попадешь прямо на выстрелы. Село манило к себе тишиной своей. Агренков знал цену коварной тишины и не допускал мысли, что немцы оставят село незащищенным.

Комбату нелегко решить, как провести батарею через последний десяток километров. Он сидит у стожка, сутулый и постаревший. Рядом с ним — командиры орудий. Агренков наконец тихо, но воодушевленно произнес:

— Прорываемся, братцы…

Сержанты впервые услышали слово «братцы».

— Спасибо, товарищ комбат.

— Рано, товарищи, об этом говорить. Нам предстоит самое тяжелое испытание. Готовьтесь, старшина Шальнев. — И к командирам орудий: — По скольку у вас снарядов?

— Двадцать два, — доложил Хвастанцев.

— Семнадцать… Двадцать пять, — почти одновременно ответили сержанты Жуков и Романенко.

— Не разучились стрелять?

Горячие слова комбата очень тронули батарейцев. Военные неудачи этого лета хотя и были тяжелы для каждого, но эта молодежь, испытавшая огонь сражений, была уверена в том, что врага побьем.

Агренков глубоко верил в своих людей, целиком доверял им и знал, что Тасеев может выяснить все сам. Но он привык в решении тяжелых задач боя действовать безошибочно, а для этого, как ни говори, нужен свой глаз, личная осведомленность. Сейчас же предстоит прорыв через линию фронта.

Комбат и разведчик ползком подобрались к селу и залегли у его окраины, в лопухах. Справа, за крутым обрывом речного берега, били пулеметы, на высоте виднелись дула зенитных установок, и только село оставалось как бы вне полосы переднего края. Нет, это не так. Позади хат, на огородах стояли танки, направив дула пушек в сторону улицы. У открытых люков башен виднелись немцы.

— Ну, пошли назад. Другого прохода нет.

Агренков собрал батарейцев.

— Пришла пора действовать, — говорил комбат. — Мы избегали встреч с врагом, вы знаете почему. Мы были один на один со своей совестью и ничем не опозорили ее. Мы готовились к бою, и бой будет сегодня. Немецкая банда засела в этом селе и закрыла нам выход к своим. Там — танки, автоматчики. Ворвемся в село и с огнем пронесемся по нему. Пустим в дело все: автоматы, гранаты, винтовки. Ослепим врага… Мы должны прорваться и спасти батарею. Вернуться в строй без орудий — позор. Не будет за нами позора! Поклянемся, товарищи…