Парижские дамы
(Веселые эскизы из парижской жизни) - Нейман Л. - Страница 7

Лоретка возражает на это:

— Чем больше я на тебя гляжу, тем больше я его люблю.

Это, что называется, действительно честно и откровенно. Порядочные люди теперь не покупают уже заглазно. Поэтому любовники такого рода уже не бранятся и не бросают друг другу в голову лопатами или кочергами.

Количеству любви и верности ведется бухгалтерский счет и все доставляемые товары носят штемпель фабриканта.

Другая прелестная Физима из квартала Бреда отвечает своему ворчливому До до сухим бухгалтерским тоном:

— С тех пор, как мы живем с тобой — ты мне еще ничего не подарил, кроме маленькой собачки и букета в 10 су — так хорошо же, и я буду любить тебя на 10 су и на столько, на сколько стоит маленькая собачка.

Откровенно сказано и звучит как оплаченный вексель; и, так как Додо не чувствует себя удовлетворенным этою любовью, то ему — остается только преклониться и принести еще другую собачку.

Многие, ослепленные блеском, окружающим актрису, думают, что она ведет беспрерывно веселую жизнь.

Многие бедные создания, возвратившись из театра домой, в свои чердаки и подвалы, мечтают о жемчуге, бриллиантах, вышитых золотом пышных нарядах; в фантазии видят, как их осыпают аплодисментами, деньгами, поклоняются им, похищают их; но на самом деле никто не знает, что актриса живет настоящей собачьей жизнью.

Каждое представление Флорина 2 или 3 раза переодевается и возвращается домой совершенно изнуренной и почти полумертвой.

Она должна белиться, румяниться и пудриться, когда она играет роли 18-го столетия.

У ней едва хватает времени перекусить что-нибудь, пообедать редко удается.

Актриса может есть или говорить, как ей угодно, во время своей игры (на сцене). Флорина по возвращении с представления должна привести в порядок свой туалет или отдать наставления для этого.

Она ложится в постель около 2-х часов утра и должна встать как можно раньше, чтобы успеть повторить свою роль, привести в надлежащий порядок и примерить свои платья; потом она завтракает, читает любовные письма, отвечает на них, условливается с предводителем клакеров (хлопальщиков).

Если Флорина захочет, подобно другим горожанкам, подышать чистым воздухом за городом — она должна просить о позволении.

Эти простые механические занятия ничто в сравнении со сплетнями, с горестью оскорбленного самолюбия, с пренебрежением театрального поэта, с хлопотами и неприятностями по выбору, назначению роли, с злостью, причиняемою ей соперницей, с придирками директора и критика — со всеми теми затруднениями, для разрешения которых не хватает дня.

Как ни значительно жалованье актрисы, его бывает недостаточно для покрытия издержек театрального туалета, который, кроме костюмов, требует громадное количество перчаток и башмаков.

Одна треть жизни актрисы проходит в нищенстве, вторая для приобретения куска или корки хлеба, последняя треть в самосохранении жалких остатков бесполезно для себя прожитой жизни — все работа, одна только механическая работа.

Вот письмо маленькой актрисы Бернардины к своей подруге madmoiselle Валерии, драматической артистке театра Целестин в Лионе:

«Тра-ла-ла! Да здравствует дирекция.

Пишущая эти строки, подруга твоего детства и консерватории, которую ты называла своей маленькой синей сливой, короче, твоя Бернардина (делай книксен) дебютировала вечером в прошлую пятницу на настоящем театре в Париже.

Я ангажирована! Я сама едва верю тому, что пишу теперь к тебе этими прекрасными розовыми чернилами. Я даже ущипнула себя, чтобы убедиться, что все это происходит наяву. Мое имя напечатано в прибитых повсюду афишах и я останавливаюсь на углу каждой улицы, чтобы прочесть: мадемуазель Бернардина выступит на сцене в “Рокамболе” и в “Пожарной трубе”. Как это бросается в глаза! Уверяю тебя это производит эффект поражающий! Не смейся надо мной, или я не расскажу тебе больше ничего.

На меня это так сильно подействовало, что я задыхаюсь и готова была отворить окно и закричать: “Последняя новость! Блестящий дебют в театре m-lle Бернардины!!”

Но довольно. Тебе, конечно, хочется знать, на каком театре я дебютировала; даю тебе 10 минут сроку для отгадывания и ты все таки не отгадаешь.

Начинаю по порядку. С тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз полгода тому назад, я находилась в безотрадном положении.

Совершенно без занятий, без средств.

С провинцией я не хотела больше иметь никакого дела — там я наполовину отупела — я отправилась в Париж. Поверишь ли, милая Валерия, что надо мной смеялись в лицо, когда я объявила свое имя и мое намерение здесь фигурировать. Кушниль спросил меня, нет ли у меня министра в кармане; Формель серьезно потребовал газетной рекомендации.

Я указала ему на фельетон “Сенского Аргуса”, где я была вознесена до небес, и также стихотворение, в котором я была воспета г. Эммануэлем.

Он пожал плечами и, так как он принял во мне участие, то и предложил мне место Коломбины в Рио-Жанейро.

Как странно все устроено на свете: мне было 20 лет; я была недурна, умела одеваться и вообще вовсе не была вороньим пугалом, имела необходимые познания в музыке и словесности и, несмотря на все это я должна была сделаться праздношатающейся на целые шесть месяцев.

Хочешь ли ты, чтобы я описала тебе все эти путешествия по святым местам на богомолье для приобретения ангажемента, которые я совершала наподобие Вечного Жида?

Представь себе, что твоя маленькая подруга аккуратно каждый день должна была на своих нежных ножках влезть на четыре лестницы, в новой шляпе и тесных башмаках, и обегать все театральные учреждения.

Меня теперь пробирает дрожь, когда я вспомню, что я вынесла.

Ужасные часы проводила я, элегантно одетая, сидя на стуле в темной комнате театрального швейцара, вдыхая в себя испарения кухонной печи.

За деньги я получала позволение ожидать прибытия директора или возможность передать ему мою карточку.

В это время проходившие мимо меня актеры и актрисы с беззаботными лицами останавливались на пороге, с любопытством и насмешливо осматривали меня с головы до ног и от нечего делать, зевая, спрашивали: «Нет ли чего-нибудь для меня, швейцар?» (Mutter Dingskirchen)[5].

Ужасные часы! жестокое испытание! В гимназии не было доступа к богу с густыми бакенбардами; в театре Варьете только деревянные лица — сам директор на водах. Г. Дормёль в Пале-Рояль сначала принял меня за другую, а на другой день принял другую за меня — поэтому я ни за что но хотела с ним условливаться.

Везде переговоры велось со мной с чрезвычайной вежливостью, так что, когда мне отказывали, немногого недоставало для того, чтобы я считала себя за великую и известную актрису.

В заключение я толкнулась в Мело-театр, но, увы! — kein Organ für zwei Solo[6].

Тогда мне повстречалась Берта, ты знаешь, Берта, которая была в труппе Денидора.

— Ты здесь? — спросила она меня.

— Как видишь!

— Какое счастье! А где ты живешь?

При этом вопросе я так неестественно дико засмеялась, что Берта, схвативши меня за руку, закричала:

— Пойдем сейчас же к моему директору.

Через час я выходила уже из кабинета директора, ангажированная на два года.

Сколько радости, увлечения!

Ты, милая Валерия, знаешь, что я не притворяюсь и ничего не скрываю от тебя. Мы с тобой вместе испытали всякую всячину, и по этому ты поймешь, если я скажу, что я как будто обновилась, воскресла. У меня уже ничего не оставалось ни продать, ни заложить: лучшее платье я продала, а остальное было заложено у разных кумушек улицы Конде. У меня буквально ничего не оставалось, кроме пары хорошеньких полусапожек, в которых я завещала похоронить меня в случае смерти.

Вот мысль! Как будто бы не все равно, в чем и где ни похоронят?